Харри Мартинсон - Аниара

— Не пой, — Изагель попросила.
Не стал потакать я невесте.
Всегда придавала мне силы
о кремнии песнь и асбесте.

О стали негнущейся строго
я спел, заглушив ее вздохи,
о том, как разрушили бога,
о том, как распались эпохи.

Тогда Изагель замолчала,
как будто рыданья позорны.
Мы мчимся два десятилетья,
кляня этот бег иллюзорный.

Сегодня праздник в космосе —
редчайшее событие.
Такого ради дня
по просьбе Руководства
принарядясь, сошлись мы,
как дружная семья.

Мгновенно опустели
четыре тыщи комнат
и двести тридцать залов
гиганта-корабля.
И в Зале Светолетья —
огромном главном зале —
собрались аниарцы,
собрались ты и я.

Под ярким светом стоя,
как море, волновалась
огромная семья.
И тут мы рассмотрели,
как временем нещадно
побиты ты и я.

Казалось, что сегодня
все души здесь предстали,
чья родина — Земля.
И ангельское пенье
сменяла непрестанно
ораторов трепня.

Вещал шеф-аниарец,
как велико значенье
сегодняшнего дня
и как безмерен космос,
загадочен, всесилен
и сравненье с нашим «я».

Тут хор из дали зальной
взревел что было сил,
но пред обрывом в бездну
всех ужас охватил.

И тысячи взрыдали,
и сотни порешили:
судьбу избыть нельзя.

Уж двадцать лет, как вышел
голдондер Аниара
из гавани Земля.

Но многие молчали,
а кто-то вдруг промолвил:
- Ведь это — западня.
Мы двадцать лет томимся,
а это море смерти
проходит свет в полдня. —
Никто не засмеялся,
а кое-кто заплакал.
Ведь это — западня.

Шеф-аниарец кончил бал,
взмахнув жезлом вождя.
И вот по сотне лестниц,
молчание храня,
народ домой уходит.
Да, это — западня.

Несчетные сонмы молекул от стен Ниневии
рассеялись в мире, распался могущества град.
Но львов и жрецов изваянья как будто живые —
в болячках, в коросте и в язвах — покуда стоят.

Их образы, камень, храни: да не сгинут в пустыне,
где львиную гриву вылизывают времена,
слизнули царицу сирийскую — нет и в помине,
и ханьскую башню истлила столетий слюна.

Извечно увечило время и все сокрушало.
Лишь розам кладбищенским пиршество тления — сласть,
лишь сорные травы растут, как змеиные жала,
волчанкой изъедена волка гранитного пасть.

И люди, что камни, подвластны законам распада.
Двуличным ужасен распавшихся тел аромат.
Как дыры, прожженные в лаве, истекшей из ада,
так видит тела, проницая, познания взгляд.

Гниющие цитры, сорвавшие голос тромбоны
о сфинксе поют, изъязвленном проказой песков,
утешно для тех, чей уклад исчезает исконный,
подобно камням, раздробленным клыками веков.

Однажды астроном нам показал
галактику, куда-то улетавшую.
Молились люди, на колени став:
— О боже мой, пошли сюда заблудшую! —
Они обожествляют галактавы.
Я, слыша их молитвы, вспоминал:
сестрица Нобия однажды рассказала,
как на высокогорье Дораима
улавливали телезеркала
галактику, соседку Андромеды,
и увеличивали блеск ее стократ,
и ясной ночью восемь городов
дивились этой рыбе золотой.

Галактика есть колесо
светящегося дыма.
Дым — это звезды.
Это — звездный дым.
Понятно?
А как еще сказать? Где взять слова?
Слова, чтоб обозначить поименно
все содержимое такого колеса?

Богаче всех известных языков
ксиномбрский: целых три мильона слов.
В галактике, которую ты видишь,
почти что сотня миллиардов звезд.
А может человечий мозг вместить
три миллиона слов?
Не может.
Понятно, да?
И все же непонятно.

Является бог среди роз,
о царствии роз возвещая.
Богиня средь лилий грядет.
Спят люди, богам не мешая.

Забавные феи снуют.
Готовятся краски из гнили.
Ждет красок фиалковый бог.
Фиалки на царство вступили.

Вот канем мы в рощу богов
и станем землицею черной,
и боги пучками цветов
распишут тот грунт животворный.

Чем меньше на свете людей,
тем пуще блаженствуют боги.
Мы таем, как снег от дождей, —
пролетье у них на пороге.

Шло время. Перемены проявлялись
в потертости обивок и ковров.
Душа убога, бесприютен дух,
бессильем оба скованы, сидят
в космокомфорте скучном и убогом,
который был когда-то нашим богом.

Нам надоело обожать удобства,
достигли мы вершин комфортофобства.
Пронзают время дрожью боль и муки —
мы ими утешаемся от скуки.
Чуть слово или танец станут модны —
их тут же сбросит новый фаворит
в поток бесплодных дней, гнилой, безводный;
в поток, что к Смерти свой улов влачит.

Ленивые мозги — себе обуза.
И духи книжных полок в небреженье
стоят спиной к мозгам, груженным ленью, —
им и без клади мысли хватит груза.

Чудные знаки подает нам космос —
но, дальше своего не видя носа,
мы эти знаки тотчас забываем.

Так, например, приблизились мы к солнцу —
бесславно потухавшему соседу
того, что озаряло долы Дорис.
Тут Изагель, войдя ко мне, спросила:
— Так как же, милый? Будем или нет?..

Я отвечал, что время наступило,
а вот с пространством многое неясно.
Разумней будет, если мотылек
повременит лететь на огонек,
который предлагает нам услуги.

Ее глаза, как фосфор, засветились,
и гнев, священный гнев, зажегся в них.
Но согласилась Изагель со мной,
и далее голдондер охраняла
вне нашей группы, вялой и усталой.

Тоскует Изагель, наш ясный гений,
в родник своей души вперяя взор.
В ее глазах больной завелся демон,
Ей голоса слышны с недавних пор.

По имени зовут ее, но странно —
ее впервые называют так.
И голоса взывают непрестанно.
Не зал ли Мимы подает ей знак?

И голоса взывают по ночам.
И вот она пошла, когда все спит,
к могиле хладной и немой, а там
приднорный вестник вечности сидит.

Я сделал вид, что верю Изагели.
Но я ли Изагель мою не знал?
Когда-то леониды нас задели —
осколок прямо в сердце ей попал.

И, значит, не один пустынный космос
с пустыней духа вкупе мучат нас.
Куда сильнее стойкость разъедают
событья, незаметные на глаз.

Проговорилась Изагель потом,
что Смертью самое себя зовет,
когда вселенской ночью за столом
ведет событьям скудной жизни счет.