Харри Мартинсон - Аниара

Мы чувствуем: некое поле
наш курс изменяет упорно.
Неужто грядут перемены?

И старцы воспряли: бесспорно,
меняет свой курс Аниара.
И те, кто возжаждал нирваны,
устав изводиться безвинно,
кричат: «Аниара меняет,
меняет свой курс, молодчина!»

Никто не скрывает надежды,
никто ни над кем не глумится,
пристойно плывет на собранье
учений и вер вереница,
бумажки с молитвами тащат,
распятия, лотосы, флаги.
Меняет свой курс, молодчина!
Надежда, исполнясь отваги,
свой стяг подняла для почина.

То было нечто, схожее с туманом,
который становился все плотней,
пока на пятый день не засветился
у носовой обшивки. Чудеса!
Туман преобразился в покрывало,
оно всю Аниару обмотало,
играя самоцветно, как роса.
И плыли мы сквозь радужный опал.
Невиданный роскошный фейерверк
все царство Аниары ослеплял.

Но праздник прекратился очень скоро:
туман каким-то полем обладал,
и ураган сверкающих частиц
вселил в людей смертельный ужас,
промчавшийся по кораблю, как шквал.

Мы ждали смерти, гибели мы ждали.
И тысячи людей, что населяли
четыре тысячи кают, теперь
бежали в панике по коридорам.
А в зале для собраний сбили с.ног
и затоптали чуть не сотню гондов,
и тысячи увечья получили.
Сдвиг силы тяжести
рождает беспорядочные волны,
они пронизывают души,
вибрация похожа на удары
подводных скал о днище корабля.
Сердца трясет. Ничто за всю дорогу
на нас не нагоняло столько страху.
Какие крики в залах, в коридорах,
убийственная
давка там,
где люди-жернова,
крутясь от страха, рушат
самих себя в безумной круговерти.
Как великанский бур, сверлил голдондер
пылающую пыль. Обшивка носа,
дрожа от напряжения, съедала
скопленья ослепляющих частиц.
В огне и будто освещенный солнцем,
голдондер вкручивался, как юла,
все глубже в недра
материи, в громовые раскаты.

А после
кончилось все так же быстро,
как началось. Опять пошло паденье
по локсодрому,
как до столкновенья.

Возник вопрос: так что же это было?
Покойники нас меньше волновали.
Куда важнее знанье в мире страха,
в том ирреальном мире, где голдондер
привычно шел к изображенью Лиры.
И, стоя средь затоптанных и мертвых,
народу объяснило Руководство:
оно считает очень вероятным,
что это был космический песок
или замерзший тонкий порошок;
он движется всегда, как вечный снег,
он движется мильоны тысяч лет,
ища свою скалу,
чтоб отдохнуть,
чтоб с миром отдохнуть.

И люди получили объясненье,
и люди наклонились к мертвецам
чьи души, обретя упокоенье,
остыли, точно снег,
покоясь с миром
на скалах духа.
***
Но после этой встречи наша жизнь
заметно изменилась. Зал зеркал,
который много лет нам помогал
иллюзии беречь,
лежит в осколках,
покрывших, как сугробами, весь пол.
А все еще прекрасные йургини
зарезаны осколками, мертвы.
Погибла красота, когда с туманом
кружилась Аниара в вихре йурга.
Убита щеголиха наша — Хеба,
ни Йали нет, ни Дейзи больше нет,
среди осколков скорчилась Тщебеба.

Считая от момента старта, мы
скитаемся почти двенадцать лет.

В обычный день мы взяли свой маршрут,
опять легли в пространство Газильнут,
легли в ту часть Галактики опять,
чей звездный синтаксис умели разбирать.
Но не сочтите, будто Газильнут
преодолим за несколько минут,
что составляют человечий век.
Нет, Газильнут — считает человек —
есть часть пути в четыре галактава.
Длина же галактава — расстоянье
в пятнадцать лет, конечно световых.
На астронавских плэрах Млечный Путь —
лишь восемь сотен тысяч галактавов.
Нет, стоп. Тщета расчетов так страшна!
В бездонной бездне не исчислишь дна.

Как я ни роюсь в памяти, а все же
за Нобией могу я проследить
не дальше Тлалоктитли.
Так назывался город-невидимка,
больничный город в горной Дораиме,
запрятанный в глубинах гор.
Заброшенный рудник пустили в дело,
перечинили перекрытья,
все перестроили вчистую,
и вырос Тлалоктитли
в недрах гор,
на глубине в пятнадцать сотен футов.

Чистенько возвращаюсь я
мыслями в те горы.
Собравши по миру деньжат, самаритяне
их недра закупили, обновили.
И это обошлось,
как я слыхал, в три миллиона дьюм.
В монете гондской — полмильона гонди,
в звучащей риндской — пять мильонов ринди.
Проклянчивши десяток с лишним лет,
спасательную станцию укрыли
и спасительных глубинах Дораимы.
***
Меж бесов поживешь — и доброта
покажется диковинной страной,
где ценят плод за то, что он есть плод,
где счастье простоты поет кукушкой,
звенит в долине сердца.

Время шло, и годы плыли в стылом космосе жестоком.
Большей частью аниарцы, чувство времени утратив,
у широкого окошка выжидали, не начнет ли
хоть одна из звездной стаи приближаться, вырастая.

Малыши росли, играя без помех в родимых тундрах,
там, где прежде были танцы, где теперь все обветшало.
Век иной — иные нравы. Иург давно уже в забвенье,
Дейзи, бредившая йургом, в ракушке своей уснула,
в своде, отведенном только для танцовщиц экстра-класса.

Сам сидел я молча, думал о Карелии прекрасной,
где когда-то прежде жил я, где провел я время жизни,
тридцать зим провел с весною, двадцать девять лет провел я,
прежде чем опять узнал я новые края и судьбы
в странствии души неспешном.
Чередой воспоминанья излучают свет. В пространстве
все блестят равно. Беру я из покинутого царства
лишь осколки долгих странствий.

Блеск Карелии, наверно, всех светлее среди светлых,
блеску летних вод подобен, светлых вод среди деревьев,
светлым вечером июня, что едва успел померкнуть,
а кукушка, флейта леса, уж велит красивой Айно
из воды июньской выйти, прихватив покров туманный,
и пойти на дым избушки, на счастливый зов кукушки
по Карелии лесистой.
***
Как бы мне спросить совета
у веков, давно минувших,
чьи законы мёртвы ныне,
чьи луга спалило время.

Посиди-ка в зале Мимы
да припомни жизнь другую,
как когда-то люди жили,
постигая мудрость хлеба.

Где теперь твоя родитель?
Где теперь твоя невеста?
Уж конечно, в лучшем мире.

Вспомни, как за нож схватился,
упустив свою подружку.

Отчим вышагнул из баньки,
грудей девичьих коснулся,
и его пырнул ты в сердце.
Где же это было? Вспомнил:
луг я вижу, лес я слышу —
то Карелия напевов.