Харри Мартинсон - Аниара

А Дева в ответ: «Мое племя кричало из пламени: "Sombra!"
А племя твое напустило огонь на Ксиномбру.

Я нас ненавижу с такою же силой, с какою
в "летучих садах" берегу и люблю все живое».

В хоромах Шефорка, казалось мне, тучи сгустились,
и черным стыдом мои горести обогатились.

Все прочие беды пред этим пылающим взором
мне вдруг показались каким-то нестоящим вздором.

И молча склонясь пред нагой, я пошел по проходу,
сквозь пение птиц, улетавшее к ясному своду.

А так как Шефорк на других все вниманье направил,
«летучие парки вселенной» я тихо оставил.

Запала мне в сердце рабыня прелестно-нагая,
я долго терзался, Драконом себя полагая.

Пуст планетарий. Людям неохота
ходить, смотреть космические лики,
со стардека сквозь плекс-прозрачный свод
следить за Волосами Вероники:
в них вспыхнула сверхновая звезда,
и свет ее приковылял сюда.

И астроном униженный вещает,
как космос в кости холодно играет
сверхновыми, а те среди игры,
наскучив вечно приносить дары
неблагодарному фотонофагу,
последний жар души швыряют в скрягу.
И как же не взорваться, негодуя,
когда такой огонь пошел впустую?

Какой-нибудь космический наглец,
чей тон снобистский гонда выдает,
послушав, с отвращением ввернет
усталым саркастичным шепотком —
мол, мне плевать на космос и на вас —
одну из своего комплекта фраз.

И астроном кончает поскорей,
остыв и извиняясь, свой рассказ
о чудесах космических морей.

Я встретил раз Шефорка в коридоре,
ведущем в гупта-зал. И он с презреньем
спросил: «Как долы Дорис, как там зори?
И что с кукушкой, что с дроздовьим пеньем?
Быть может, Мима вдосталь настрадалась?
Я помню, вы весьма с похвальным рвеньем
в ее груди искали центр страданий.
Так что, нашли хотя бы эту малость?»

По форме салютую. Осторожно
докладываю: с горя умерла
Провидица, поняв, что невозможно
нам убежать из клетки в замке зла.

Шефорк загоготал, как будто Мима
отгрохала смешную передачу.
А я, свой дом в долине Дорис вспомнив,
стою в тоске и только что не плачу.

Шефорку вид отчаянья несносен,
он удалился. Я столбом стоял.
Еще не скоро вереница весен
протопчет тропку к Миме в стылый зал.

Не скоро мы добьемся искупленья
за совершенный нами тяжкий грех.
Да, я ищу настойчиво. Советы
и помощь принимаю ото всех.

Когда Либидель постарела,
она поднесла себе яду.
Сжигая отцветшее тело,
мы пели, согласно обряду.

Стыдиться в бесстыжей пустыне?
Не сыщешь занятья нелепей.
Любовь заржавела. Отныне
хранись в нержавеющем склепе.

Из мук, из гнева тьмы явилась вера.
Культ лона с ней соперничать не

Здесь Свет боготворят и как идею,
и просто как огонь. Здесь пламя — бог.

Певица Ринда — пастырь прихожан.
Могучий хор шумит, как ураган,
когда девица с мертвыми очами
на алтаре трепещет, словно пламя.

Она поет молитвенно: «О боже,
когда-то в Ринде ты послал нам Свет,
его познала я, увидя кожей.

И кожу обожгло. Пошли нам Свет,
чтоб кожу ослепило, светлый боже».

Она в экстазе. Словеса слепой
темны, но хор восторженной волной
ее подъял. В плаще огнеупорном
из несгораемого полотна
сквозь тысячу огней она пройдет,
к стене фотонофага припадет.
— Верни нам Свет! — так молится она.

Хотели в этот зал попасть и мы,
но нас оттуда гнали каждый раз —
из храма Света гнали в море тьмы.

Обедня покаянников сзывает.
Они, заполнив зал Воспоминанья,
главу посыпав пеплом, истязают
самих себя в экстазе покаянья.

— Приди, покайся! Стены гнева крепки,
ты сам повинен в окаянной доле.
Взгляни в зерцало — что ты видишь? — клетки,
над коими смеялся ты на воле.

Сколь долго мы с собой играли в прятки
и тем Аид в зерцало не впускали!
Горит зерцало. Ай, горят перчатки!
Твои слова, твои дела в зерцале.

Так серые факиры покаянья
зловещие возносят песнопенья.
Я слышать не могу без содроганья
бессмысленные самообвиненья.

Вин много. Я ищу вина живого,
чтоб дух угасшей Мимы воскресило,
вернуло нам небесные покровы,
которые волнами мрака смыло.

Спасая нас от перенапряженья,
спокойно излагает астроном
историю доголдонских времен
и наступления оледененья.

— Расчеты на космическую кару
вредны и алогичны чересчур:
ведь алгоритмы космоса отличны
от алгоритмов временных культур.

Те поколенья, что достойны кары,
в земле тысячелетия гниют,
а космос только-только над землею
заносит свой обледенелый кнут.

Спокойно он показывает виды
и чертит расползанье гляционов.
— Шел двадцать третий век, и прагондиды
уже сползли с обледенелых тронов.

Блистательное царство человека
в дыму войны блистало все тусклее,
проекты гуманистов провалились,
и снова приходилось рыть траншеи.

Холодный Гольмос — сгусток звездной пыли –
ночною мглой сиянье солнца скрыл,
и злобный ветер песнь оледененья
над миром остывающим завыл.

На полюсах взбухали шапки льда,
все дальше расползаясь по земле
пластом километровой толщины.

Шел снег земной — изящные кристаллы,
как это совершалось испокон,
к нему вдобавок снег из звездной тучи
земные зимы слил в сплошной эон.

Ледовый панцирь Арктика ковала.
Под эту исполинскую лепешку
шестнадцать тысяч зим, лишенных солнца,
Европу уложили. Понемножку
тянулись люди к югу, покидая
свои технические цитадели,
культуру берегли, но неуклонно
в оцепененье варварства коснели.

Двенадцать тысяч лет, как дикари,
на свалках замершей аппаратуры,
все ждали воскрешения зари,
земных лесов и царствия культуры.

И воротились пряжа и колеса,
натурхозяйства. Люди род за родом
к пейзажам ледниковым приучались,
к преодоленью трудностей, к невзгодам.

Холодный Гольмос двигался от солнца,
но человек доголдонских веков
считал тот черно-угольный покров
недвижущейся траурной вуалью.
Галактику укрывший вдовий плат,
он каждый вечер появлялся в небе.