Харри Мартинсон - Аниара

Она на все свое имела мненье,
считала, что не стоит осужденья
беглец, который в тундру удирал,
кого барак в два счета забывал.

И эта жизнь без всякой лакировки
казалась нам игрой кривых зеркал,
повинных в непомерной утрировке.
На взгляд же узника, который знал,
что зеркала правдиво говорят,
она страшней казалась во сто крат.

Мне любо вспоминать о человеке,
который не был никогда ленив
на состраданье людям и на жертву
(слова, давно снесенные в архив).
Когда алтарь обшарпан, окровавлен,
все думают: он божеством оставлен.

Последний раз была весна в природе,
но умерла природа в ту весну:
ворвался в Ринд с нагорья жаркий ветер
и грохотом наполнил всю страну.

Взорвалось солнце, молнии ширяли.
Еще вопили люди: «Sombra! Sombra!» [15]
Ослепшие, безумные, они
бросались к богу, жаждая прохлады,
не ведая, что бог и сам в огне
и что растерзанное вещество
карает древним пламенем Ксиномбру.
***
Зажаты исполинскими тисками,
мы в лютую годину угодили,
в поток сплошных напастей и свирепства.
Еще пытались люди устоять
за счет каких-то внутренних богатств,
да разве с исполином совладаешь?

В судьбу когда-то верили и в рок.
Но вера потеряла всякий смысл:
все драмы, судьбы все в одно слились.
Безбурный, неуклонный, всех увлек
повального бессилия поток.

Всех низвело до клеток государство,
а требовало в дань душевный лад.
Что всякий лад оно само сломало —
то государству было невдогад.

И люди, отправляясь в Тундру-2,
не знали вовсе за собой вины,
но знали: исполин неумолим,
поборы исполинские страшны,
а будущая участь их тяжка
там, в пасти цезисского рудника,
и знали о вращающемся замке,
отколь и недра рудника видны,
и Анталекс — столица той земли.
Ее землей возмездья нарекли.
***
В те годы царство божие предстало
обителью и вправду неземной,
и возносилось в небеса немало
телес, не обзаведшихся душой.

Из долов Ринда орды всякой швали
в голдондеры рвались, утратив стыд.
Мы силою порядок охраняли
от все топтавших буйловых копыт.

А скромники в сторонку отступали,
а скромникам любезны тишь да гладь.
Преуспевали буйволы, и скоро
всеобщая настала благодать:
смутясь перед разнузданным хамьем,
повымирали скромники тишком.

Высокоробких и глубокоскромных,
их Ринд родимый гамма-облучал,
они на небо тоже возносились,
не попадая вовсе к Миме в зал.

Все так и было, я тому свидетель.
Я тридцать лет порхал туда-сюда
от шарика Земли до плешки Тундры,
а это не проходит без следа.

Когда глядишь по сторонам дороги,
так многое сумеешь уяснить.
Я делал ставку на малышку Нобби —
не будь ее, не стоило бы жить.

Для доходяг она стирала, шила,
жалела всех, забывши о себе.
Вот почему я описал, мой милый,
самаритянку Нобию тебе.

Счастливее Тщебебы в мире нет:
у гробика сидит в расцвете лет.
Уложен в гробик розовый бутон.
Тщебеба не хотела, чтобы он
на Аниаре цвел.

И входит Йаль. Она в расцвете лет.
Она глядит на нерасцветший цвет
и говорит, спокойна и тверда:
- Тебя ждет дом, а мы должны всегда
на Аниаре жить.

И входит Гено. Речь ее светла:
- Дитя, к тебе я с уваженьем шла:
перед тобой личины не нужны,
одни лишь ты, не ведая вины,
на Аниаре спишь.

Исчезла Йаль, и Хеба подошла.
Она стояла молча у стола.
Смотрела, как спокойно спит дитя,
ко Дню всех дней пространствами летя
от Аниары прочь.

Ах, суть моя сокрыта в недрах.
Придешь ли ты когда-нибудь?
Явись ко мне упорным, щедрым —
тогда в мою проникнешь суть.

Ты скачешь к Лире без оглядки,
но только, рыцарь, не забудь,
что суть — под шелковою складкой,
что достижима эта суть.

Что Лира, звездные распутья?
К моим дверям держи свой путь,
ведь суть — в природе нашей сути,
и достижима эта суть.

Войдешь, и я тебя согрею.
Пускай глядит в окошко студь —
и студь, и синь мы одолеем.
Мечта и та мне греет грудь!

О, как бы я любви хотела!
Поклонники постыли мне.
Как излюбили это тело
и в рифмах, и на полотне!

При Миме поштукарили мы всласть:
сидим да на экранчики глядим,
не нужно делать ничего самим —
нам подадут и муки, и борьбу.
И ощущений дьявольских вкусив,
и привкус крови чувствуя во рту,
мы просим операторов сменить
пластинку, запустить другой мотив,
приятненький, блюдя для объедал
разнообразье: радостный рассвет
сменял ночную смерть, как бы в ответ
страдающим вдали, откуда шквал
за шквалом к нам с вестями долетал.
Среднеарифметический итог
не так уж плох. И коль на то пошло,
напроцветавшись, Гонд вполне созрел,
чтоб по нему прошло дозором зло.
С экранов беспристрастных к нам рвались
Ксиномбры сногсшибательные муки.
Мы претворяли, устремляясь ввысь,
чужие муки в образы и звуки.
Огонь Ксиномбры, Дорисбурга пламя
испепелили Миму навсегда.
Мы жертвы провожали в смерть глазами.
Набьет гиена брюхо без труда,
хотя убийств, как лев, не совершает
и совести своей не сокрушает.
В какой ни порезвились мы резне,
в каких ни побывали мы боях —
не перечесть. Смотрели, как в огне,
упав, поднявшись, люди устремлялись
в атаку на очередной волне.

Передавала Мима все подряд,
не путая частей, без искаженья.
Порой с экрана доносился смрад,
натура вызывала отвращенье.
Но мерзких дел настолько было много,
что в памяти лишь худшие остались.
Запоминали мы вершины зла,
все остальное бездна погребла.

Зал номер шесть — большая мыслетека.
Почти не посещается, хотя
здесь пищи для ума невпроворот.
Наименован "Другом мысли" тот,
кто каждому дает для изученья
"Начальный курс первооснов мышленья".
И грустно Другу: кабы эти мысли
да вовремя послать на помощь духу,
и все могло другим путем пойти.
Но дух у нас был вечно не в чести,
и мысли в кладовой забвенья кисли.

Но вот, наскучив долгой пустотой,
иной зайдет, попросит указать
на образ мыслей древний и чудной,
его трактуя, увлечется — глядь,
хоть как-то занят мозг на час-другой.

И день и ночь в работе ЭВМ,
рассчитывает минимум надежды,
и обгоняет наших мыслей бег,
и так дробит предметы размышленья,
что просто смех. И наша мысль скользит
на льду машинных совершенств — и шлеп!
Смеется мозг, как беззащитный сноб
на гололеде мыслей, с толку сбит.
Мыслитель-примитив понять не в силах,
как бесконечной дробью стала мысль.
Что ж ЭВМ? Она пожмет плечами —
то древний жест, ирония пространств
и ледяного духа пустоты.