Харри Мартинсон - Аниара

Мы слушаем звучащие монеты —
у каждого из нас большой запас, —
проигрывая их в Поющем Перстне.
Любители наладили обмен,
и каждый может слушать все, что хочет,
и дьюма невесомая стрекочет
сверчком на каждой дрябнущей руке,
бездейственной в бездейственном мирке.
С такими Перстеньками пассажиры
уже не так оторваны от мира.
Монеты-гостер исполняют ронди,
монеты-риндель напевают гонди.

Точеной ручкой подпирая щеку,
к ушку прижав Поющий Перстенек,
среди напевов сладких грезит Хеба.
Вдруг вздрогнула. Но, дьюму заменив
в Поющем Перстне, слышит вновь мотив
приятно-оглушительного йурга.
Спросил я Хебу, завершив обход:
— Что там стряслось? — И Хеба отвечала:
— Ну надо же! Кричат:«На помощь! Больно!»
Наверно, голос Гонда вопиет.

Один философ, мистик школы алеф —
он числовыми множествами мыслит, —
в наш гупта-кабинет с листком вопросов
приходит к Изагели на поклон.
Войдет, отдаст и вновь исчезнет он.

Она ж, сочтя корректными вопросы
и упорядочив их ряд, включает
свой гупта-стол на положенье «мысль».
И трансформировав ораву мнимых чисел,
гуптирует их тензоры, потом
относит все на гупта-воз, впрягает
числягу-Роберта, что преисправно
ишачит в нашем тресте мозговом.

И вновь приходит к нам философ-мистик,
когда у нас уже готов отчет:
хоть Роберт безотказно спину гнет,
ответа гупта просто не дает.
Вопрос: частотность чуда во Вселенной
как в универсуме возможных множеств.
Ответ: возможно, чудеса случайны,
один исток у случая и чуда,
равно необъяснимы обе тайны.

И числоман — так мы его прозвали —
склоняется, не проронив ни слова,
и в Аниаре исчезает снова.

Была на Аниаре поэтесса.
Мы шли за красотой ее стихов
прочь от самих себя, к полудню духа.
Ее огонь нам золотил темницу,
и в каждом сердце поселялся бог
и дым словесный обращал во пламень.
Она пришла сюда с нагорий Ринда.
Не судьба, рождавшая легенды,
была для нас божественным напитком.
Она была слепая от рожденья —
дитя ночей, неведающих дня,
но в кладезях очей ее темнела
поэзии глубинная вода.
И чудо принесла она с собой:
игру своей души — с душою слов,
мечтателя — с блаженством и бедой.
И внемлет каждый, нем от наслажденья,
и внемлет каждый, слеп от восхищенья,
как свой родимый Ринд поет она
в пространстве, где ни света нет, ни дна.

Я шла сквозь ночь, я долго шла
из Ринда в этот край,
но и в моем родном краю
лежал мой путь сквозь ночь.
Там было, как всегда, темно,
но постепенно в эту тьму
прохлада проникала.
Привычный мрак исчез.
Холодный мрак
припал к моим вискам,
к моей груди, внимающей весне,
и замер.
Шумели нелюдимо по ночам
осины Ринда. Воздух остывал.
Настала осень. Люди любовались
полыханьем кленов, ездили смотреть
закат в соседнюю долину.
По описаньям, это был багрянец,
сверкающие спицы, темный пурпур.
А роща на востоке, говорили,
пылает в ожиданье ночи.
И добавляли: тени от деревьев
седеют с холодами, будто травы —
распущенные косы лета,
стареющего на глазах.
Вот так мне описали всю картину:
от инея земля белым-бела,
а золото горит, покуда лето
долги выплачивает холодам.
Расписывали мне, как щедро осень
в могилу лета золото швыряет.
И с пышностью цыганских похорон
ступает осень — так они сказали —
средь рваных желто-красных стягов
и золотых знамен из Исфахана.

А я стою, нема и холодна.
Не эта красота мне дорога.
Поведал мне последний шум осин,
что знобкий темный ветер погасил
на склонах Ринда летнее цветенье.

Вдруг повернулся ветер.
В тот же миг
ночь превратилась в пекло.

Кто-то подбежал,
схватил меня в объятья,
и этот кто-то испугал меня.
В жарком мраке я не поняла,
кто это был,
кто подхватил меня и обнял.
Сам дьявол или человек?
А грохот рос, а жаркий ветер
сменился ураганом.
И тот, кто обнимал меня, вопил,
срывая голос, — и притом чуть слышно:
— Закрой глаза! Ослепнешь! Началось!
Я крикнула в ответ,
срывая голос:
— Да ведь я слепая!
Мне свет не страшен! Не глазами я
познала облики родного края.

Он выпустил меня и убежал
искать спасенья — в гул, во мрак и жар.
И гул был страшен, но еще страшней
был отдаленный громовой удар,
что издали катился, нарастая.
Упала я на землю, поползла.
Так в рощах Ринда я ползла, слепая.

Я спряталась в пещере. Там деревья
не падали, и жар палил слабей.
Там я, почти счастливая, лежала,
молилась богу Ринду средь камней.
Из грохота в пещеру кто-то входит
(о чудо!),
меня несут в закрытую машину,
меня везут сквозь ночь, меня привозят
на Риндонский ракетодром,
чиновник безучастно прошипел
охрипшим голосом
мой номер, имя, и велел пройти
со всеми через шлюз в голдондер.

Так началась судьба. В холодных Тундрах
я трогала охранничьи сердца,
рассказывая, как родимый Ринд
сподобился тернового венца.
Касаясь лиц, как выпуклых письмен,
читала я великий вопль людской.
Певицей из союза «Помощь Тундре»
вернулась я впоследствии домой.
Остыл мой Ринд. Растения погибли.
Питал надежды наши новый план:
намеревались люди твердой воли
спасти планету средством «геосан».
Не знаю почему, но эти планы
на деле были неосуществимы.
«Необходимо, но недостижимо», —
прозвали эти планы острословы.
Источник песен, Ринд, оставив снова,
служу теперь певицей в Третьем зале,
пою романсы — «Дол моей печали»
и «Розами увитая ротонда»,
и «Песню чугуна» — на наш голдондер
ту песню принесли из дома гонды.
***
Борьба за небо есть борьба за радость.
Сердца всегда нацелены на рай.
Для боя с тьмой сбирая ополченье,
как дурно гнев, и ненависть, и мщенье,
и себялюбье кликать на подмогу.
Злорадства знамя затемнит дорогу.

Как трудно верить: истина есть жажда
осуществленья истинных идей.
Как трудно знать заранее свой путь.
Как трудно возносить молитвы богу,
который представляется химерой,
но мучится вполне реально, если
ему не угождаешь полной мерой.

Как трудно будням сочетаться с верой.

И как понять учение о жертве,
и как не размышлять, хотя бы молча:
не хватит ли уже невинных жертв?
Когда ж палач последний будет мертв?

О, как не размышлять, хотя бы молча.
*
Как трудно понимать закон прощенья,
от века не общавшись с мертвецами,
поскольку мрак могилы вечно нем,
и фей с жезлами не бывает в нем.
Один мертвец от гробовых пелен
для встречи с богом был освобожден,
а всем другим — слепой, безгласной гнили –
пристало ждать конца времен в могиле.