Харри Мартинсон - Аниара

Как в будущую жизнь поверить сложно.

О, как неложна жажда новой жизни.
И как неложна жажда возрожденья.
Как хочется увидеть землю снова,
не исчезать стрекозкой пустяковой.

О да, неложна жажда возрожденья.
А вера в превосходство смерти — ложна.
Как тяжело глумление гниенья.
Как верить в будущую жизнь несложно.

И вот они лежат в земле сырой,
в слепой земле, погребены рядком,
и хором воспевают Ринд родной,
обвеянный весенним ветерком.

Они, землею став, поют хвалу
слепому богу. Этот темный бог,
не видя, ведает все лики жизни,
которые он сам во плоть облек.
***
Все мягкое со временем сгниет,
все твердое собой пребудет гордо,
но время по своим путям идет,
и станет перегноем все, что твердо.

Освободясь из мрака, перегной
становится листвой на деревцах,
рассказывает ветру, шелестя,
как рад теплу давно забытый прах.

Бездумно лето красное идет,
а жизни дух летит, неуловим,
подобно лету, что уже ушло,
и лету, что наступит через год.
***
Напрягшись, как тугая тетива,
внимали мы слепой. Шептал народ:
- Она себе словами помогла.
Она вершин достигла мастерства.
Но это все лишь ветер и слова.

Космический комик Сандон — аниарцев утеха,
особенно знающих толк в острологии смеха.

Когда от изгоев свой лик отвратило светило,
с апатией нашей Сандон воевал что есть силы.

От пристальных звезд становился наш дух все слабее –
космический комик Сандон изобрел свое «бе-е».

Вот тачку дурацкую он по эстраде катает —
мы дохнем со смеху, а он своим «бе» отвечает.

Но смерть и его полонила, охоча до смеха.
В космическом море утешник исчез и утеха.

Изъела Сандона тяжелая доля людская,
и дух испустил он, последнее «бе» испуская.

Серебряный цветок на хрупкой ветке
йедисской знати — молодая дама
изящного сложения, с прической
из разделенных надвое волос:
налево — цвета дня, направо — ночи, —
с бесценным йабским гребнем
из огненной редчайшей яшмы.
К другой йедисской даме обратясь,
рассказывает, как из паланкина
она смотрела на восход луны —
резного фонаря с осенним жаром —
над бухтой Сетокайдо.

Нашел я этих дам однажды,
когда перебирал останки Мимы,
и радовался я и удивлялся.

Когда-то Мима выудила эту
йедисскую красу, глаза, шелка,
слова, звучавшие когда-то
близ бухты Сетокайдо.

Вот дичь: всевышней Мимы больше нет.
Вот дичь: богиня умерла от горя.

Все непонятно, все необъяснимо.
Она мертва. Мы прокляты навек.

Смотрите, вот она,
спеленутая по последней моде,
как манекенщица, ступает.
Вот кто достоин вечно пребывать
в сверхбытии, как Афродита,
ни времени, ни соли неподвластной,
у моря,
омывающего Теб и мыс Атлантис.

Да брось ты.
Эта женщина сгнила
четыре миллиона лет назад,
и мощная культурная среда,
ее вскормившая, исчезла без следа.

Как хороша, творец!
Уму непостижимо!
И что за туалет!
Хеба, глянь-ка,
чудный пояс, а?
А крой какой!
Все для того,
чтоб женщина могла
жить жизнью своего наряда,
согласно моде и сезону,
притом — по правилам искусства
и красоты, такой глубокой,
что бухта Сетокайдо —
единственный ее достойный фон.

Воистину, уму непостижимо.
Кому страшней, творец, —
тебе — выкашивать цветущие луга?
А может, нам — любить цветы и знать,
что ни один не уцелеет?
Мы слабы — ты силен.
Ну, завелись. Идем йургить.
А знаешь,
мы можем сделать что-то в этом роде.
У нас полно и «Таньских силуэтов»
и разных выкроек из Дорисбурга.

Мы странствовали десять лет, когда
настиг нас самый тонкий в мире призрак:
копье, летающее по вселенной.
Оно летело с той же стороны,
откуда мы, и не меняло курса,
и, двигаясь быстрее Аниары,
нас обогнало
и умчалось прочь.

Но долго люди, группками собравшись,
судили да рядили меж собой,
что за копье, куда летит, откуда.
Никто не знал, и что здесь можно знать?
Что ни придумай, все невероятно.
В копье поверить просто невозможно,
и не для веры создано оно.
Оно всего лишь мчится по вселенной,
бесцельно пустота его пустила.
Но все же этот призрак оказал
влиянье на умы:
трое спятили, один с собой покончил,
а пятый основал аскетов секту.
Они свое бубнили нудно, яро,
и много лет мутили Аниару.

Копье не пропустило никого.

Контакты с конструкторской группой Шефорк поощряет.
Нас в «Вечной весне», то бишь в зимнем саду, угощает.

На каждом голдондере есть такой сад непременно.
Им прозвище дали «летучие парки вселенной».

Нет мысли достойней и выше: беречь все живое.
Там рай, где природа не тронута нашей рукою.

От взгляда застывшего вечной космической дали,
от глянца машин мы в зеленую жизнь убегали.

По «Вечной весне» погуляли интеллектуалы.
Проблемы охраны «Весны» Руководство подняло.

Как сделать, чтоб люди к живому свой взгляд обратили?
Чтоб эти «летучие парки» любовно хранили?

Вот мы осмотрелись средь этой приятной природы.
Трава под ногами, а сверху — весенние своды.

Все так натурально: сверкал ручеек, совершая
рассчитанный путь среди стриженых кустиков рая.

И голубь летал, и весенняя высь голубела,
вдали, в голубевшей нигелле, нагая сидела.

Вечерние тени одели ее прихотливо,
и женщина мне показалась красивой на диво.

Изящная поза, прелестно бровей очертанье.
Решил я увидеть поближе нагое созданье.

Хотя после выпивки космос мне был по колено,
пронзенный ее красотою, я замер смиренно.

Неужто я сплю и неужто в видении сонном
явилась мне Дева, в Горе заключенна Драконом?

И здесь, где голдондеры темное море качает,
неужто забытая сказка теперь оживает?

Забыв о горах и драконов сведя подчистую,
без мифов оставшись, мы видим лишь бабу нагую.

К чертям Руководство! Скорее узнать у красотки,
как викинги ладят драконоголовые лодки?

И я для начала спросил у красы обнаженной:
"Неужто же я нахожусь во владенье Дракона?"