Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Похоже, что нынешняя зима
так и не соберется в дорогу.
Похоже, что вся земля на себя
надела белую тогу.

Всё в жертву зиме принесено:
все темы и все надежды.
У всех поэтов — «Снег» да «Зима».
Всё скрыли снега одежды.

Вот хут наступил, а за ним хамаль.
Пошли трактора по пашням.
А души лириков наших спят,
укрытые снегом вчерашним.

Вороны уж каркать забыли.
К чему орать им одно и то же?
Поэты справляются с этим и так.
Их совесть, видно, не гложет.

Трава уж выросла. Хлеб взошел. А тут всё зима.
Ну право,
Друзья, пожалейте ворон, прошу!
Оставьте им их забаву.

Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Здесь Руми Искандар,
кровопийца Чингис,
И Джучи-ягуар,
и Тимур,
всё живое губя,
крови требуя,
крови требуя,
как буран горячи,
поднимая мечи,
пронеслись,
нанося за ударом удар.
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Здесь народ-каландар,
миллионы рабов и сирот,
открывая со стоном
почерневший от горя и голода рот,
обреченные,
немощные и униженные,
через выжженные
просторы земли,
спотыкаясь, в оковах прошли,
насекомым подобно, в пыли проползли,
хлеба требуя,
хлеба требуя,
как за м у ки единственный дар.
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Сколько вер,
провозя свой товар,
Кун Фуцзы,
толпы лам и ислам,
караванами
по солонцам и барханам,
восклицая во славу бурханам
и в бубны бряцая,
жертвы требуя,
жертвы требуя,
здесь, вот именно здесь
прошли с обещанием рая
и с угрозой неслыханных кар.
Здесь поставил один
на оплечьях
гор окраинных
башен убор.
А другой — вывел свода шатер
не из камня,
а из черепов человечьих.
Третий, бешено яр,
пожирая простор,
как пожар или мор,
пролетел
и полмира кладбищем простер
от волны Далай-Нора
по далекий Памир.
Власти ради своей,
славы ради неистовствуя,
все они,
все они
здесь прошли вереницами хмар…
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Порождение древнего мрака,
хищник,
окровавленной короной
венчанный,
по единому знаку
руки его
страны
дыханьем сжигал аждахар, —
от Пекина и Ханки до Рума и Киева
и от Ганга до камских булгар,
поднимая знамена,
гремя в барабаны,
здесь прошел
и пропал,
сгинул, как наваждение чар.
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Даль безмолвней лазурных озер,
над которыми спит ветерок, как чабан
близ пасущихся мирно отар.
Ведь не каждое утро
хромая собака
или бешеный волк
будут лаять и выть,
и в ответ —
барабаны греметь среди мрака
и свирепую конницу в битву будить.
Эту ширь самый грозный поход,
словно в озеро брошенный
камень,
всплеснет
и на миг горизонт всколыхнет…
И уснет,
смолкнет
тех берегов крутояр…
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
И теперь некий новый батыр,
но не царь,
ужасающий зверствами мир,
не грабитель земель,
не губитель культур,
а строитель,
разбивший насилья скрижаль,
сокрушивший владычество ханов и бар,
тот, что вывел народы из тюрем и нор
на свободный цветущий простор,
на которого смотрит с надеждой весь мир,
весь земной
им разбуженный шар,
здесь со славой прошел,
символ освобожденья, —
серп и молот
подняв над землей…
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Но отныне на нем лишь один властелин —
богатырь,
тот, что слил воедино
Туркестан и Сибирь
и бескрайнюю ширь —
от далекого Улан-Батора
до Москвы и бухарских чинар —
в пашни, в пастбища и в сады превратил.
Очень стар этот путь…
Но теперь по нему,
грохоча во сто пар
своих победоносных колес,
мчится зычноголосый
колосс-паровоз,
извергая дыханием пламя и пар,
как скакун легендарный тулпар,
вместо шпал
суеверий каноны топча,
в даль вонзая, как два огневых меча,
два могучих луча
своих фар.
Очень стар,
незапамятно стар
этот путь…
Но теперь по нему —
от людей обездоленных
Индостана и Афганистана —
поздравления и пожеланья побед,
вдохновенный привет
от мильонов
наших друзей
вслед стальным караванам
к нам летят
из-за океанов
и пустынь, что мертвее Сахар….
И теперь по нему,
по пути, что так стар,
где усталый навьюченный нар
сквозь жару, и снега, и степной ураган,
через марева фата-морган,
от колодца к колодцу
под звон бубенца
по пустыне,
качаясь, шагал месяца,
вереницей летят эшелоны,
мчатся хлеб, и железо, и лес, и руда
днем и ночью, как неотвратимый,
бессонный
в грудь врага устремленный удар,
чтоб скорее покончить с врагом
навсегда,
чтоб исчезла беда навсегда без следа,
чтоб не запахом крови и гари,
а свободой дышали степные ветра,
овевая счастливые наши года,
лишь порою в сказаньях
о грозном «вчера»
говоря, как домбра
и дутар…

Эх, почему
не пришлось мне родиться
вместе с поколением
бойцов-партизан?!
И мне,
на коне бы,
летящем как птица,
мчаться с ними
в бой-ураган.
И мне бы
вброд
с боевым эскадроном
переходить ледяные воды.
Отважным, как Фрунзе,
лихим, как Буденный,
биться за счастье народа…
Вот Бухара —
золотая чаша,
слезами и кровью
налитая всклянь.
Эмир бухарский
всех гадин гаже,
жестокая,
пьяная дрянь.
Девушки наши — его невольницы,
дети наши — его бачи…
Мчится
народная
грозная конница,
жаждой возмездия блещут мечи.
За всех убитых рабочих —
возмездие,
за всех убитых крестьян —
возмездие.
За расстрелянных,
за повешенных…
Эх, почему
не был с ними вместе я,
пылая злобой
святой
и бешеной?!

Эх, почему
не пришлось мне родиться
с теми,
что с ромбами
на петлицах,
с теми,
кто, с ветром
в скорости споря,
гнали врага
к Хазарскому морю?
И враг,
получивший шах и мат,
враг,
хвастливый и наглый вначале,
теперь орал, как пугливый ишак:
«Пропали!
Пропали!
Пропали!»
Асфандияр,
беглец Джунаид,
Абдулла — разбойник беспутный…
Где укрыться?
Земля горит,
всюду волнение,
всюду смута.
Но не был я,
не был в ту грозную пору
Красной Армии
рядовым знаменосцем!
Ах, как погнали
английскую свору,
и всех курбаши,
и прочих японцев!..

Ладно!
Прошедшие десять лет
дали мне разум,
отвагу дали.
Я был слабосилен,
разут,
раздет.
Теперь я крепче стали.
И это кстати, —
для мощи страны
тысячи тысяч таких нужны.