Елена Катишонок - Порядок слов

Под мутной лупою тумана
Не видно берега реки;
И вместо школы в дверь шалмана
Вливаются ученики.
Палач берёт работу на дом,
К обедне душегуб спешит,
Оставив тёплый труп в парадном.
Изящно скроен, дурно сшит
Костюм пустой торчит в витрине,
Пока блуждает манекен
В тумане, голым телом синим
Скользя меж голых синих стен.
Потом уверенно и рано
На день легла такая мгла,
Что мир в испарине тумана
Родить и поглотить могла.

А если заглянуть в потёмки
Родной, неведомой души,
И крадучись разворошить
Заветный скарб на дне котомки?
Далёкие воспоминанья
Лежат нетронуты, как банки
С консервами. В мешке баранки —
Нет, сухари, сиречь мечтанья,
Которые мы все жевали
На безопаснейшем привале
От двадцати до тридцати,
Когда легко ещё идти;
Потом не тянется рука
За сухарём, и привкус горький
От тридцати до сорока
У хрупкой, глянцевитой корки…
Письмо, две карты из колоды
Да исхудавший календарь,
Которые, бывало, встарь
На кухне вешали у входа;
Погнутый ключ, часы и кость
Игральная. Прощайся, гость.
Ладонь вспотевшую разжав,
Мазнёшь по лезвию ножа.

Невыносима пауза прощанья,
Взгляд загнанный и влажная рука.
Я изучил науку расставанья,
Но провалил экзамен. С потолка
Я взял тогда решение задачи,
И вся судьба произошла иначе:
Вот я лечу из сумерек в рассвет,
А жизнь моя, как будто встречным рейсом,
По узким и травой заросшим рельсам
Летит во тьму: в один конец билет.

Пожелтели вязы и буки,
Учат школьники аз и буки,
А графитовая ворона
Глаз косит на пожар у клёна.
Только старые девы-ели
Жёлчной завистью зеленели
И внимали снова и снова,
Хоть и слышали слово в слово,
Шепелявый шёпот каштанов
О парижских кафешантанах.

Неуменье отличить добро от зла
И прямоту от лести беспардонной —
Великий князь посажен на осла,
Его рысак под грязною попоной.
Терновником дорога заросла,
Как будто к истине вела, а не на площадь,
И кто-то на помост ковёр постлал,
И в замершей толпе забилась лошадь.
Так тускло лезвие у топора,
Как облако, беременное градом…
Отрубят свет при выкрике «пора»,
И никого во тьме не будет рядом,
Чтобы понять, о зле или добре
Застыла мысль на пурпурном ковре.

Летит ли камень в твой кувшин,
Кувшин ли падает на камень —
Итог, мой друг, всегда один:
Кувшин у ног лежит кусками.

Хорошо в пять часов под клёнами,
Где от жёлтых листьев светло.
Между ветками, раскалёнными
Октябрём, синеет стекло,
Но прохладнее, чем в апреле.
Что-то суетное ушло.
Стрелки движутся еле-еле —
Время мешкает. В полумраке
Мы с тобой рассмотреть успели
На коре документ о браке:
«Ann + Bobby = …» Дупло.
Расписались внизу собаки.
От багровых листьев тепло.
Правда, странно: деревья греют
Одинаково в разных странах,
Хоть и Bobby, и Ann стареют,
Как и мы с тобой… Постоянна
Симметрия корней и крон,
Рассекаемая экраном
Пожелтевшей травы. Ворон
Пожилая чета на крыше
Чистит перья. Земля тиха,
И строка становится тише
У смолкающего стиха.

Пронзительное солнце в ноябре;
Колтун из листьев катится, пыля.
Заплакать – и достать чернил скорей,

Но то – прерогатива февраля.
Безликой прозы суетная хлябь,
Ненужных строк докучная волна —
Печаль моя по имени Ноябрь;
Весь день твержу: печаль моя жирна.

Не летит больше ворон к ворону —
Ворон ворону люпус эст;
На суку сидит, смотрит в сторону:
Глаз не выклюет – просто съест.

Лейтенантик
Метит – в полковники,
Одуванчик
Грезит – в подсолнухи;
Время к старости
Да на пенсию:
Сединой подёрнешься,
Плесенью.

Знать, судьба тебе —
Подзаборником,
Не подсолнухом,
Не полковником —
Под высоким солнцем
Пускать ростки:
Хоть на три строки,
Хоть на две строки…

Среда, тринадцатое, осень,
И воздух сух.
Качаясь, в небе пишет «8»
Кленовый сук,
Последний лист стряхнувший с веток
В урочный час
Так, чтобы стало больше света,
А день погас.

Помнишь, листья неслись в потоке
И журавль стоял на камне?
Улетел давно… Эти строки
Я вдогонку пишу. Рука мне
Изменила: на снимке камень
И нога – журавля ли, цапли?
Из машины, в лиловой шали,
Вышла дама; под каблуками
Листья ёжились и шуршали.
С водопада летели капли;
Скверный кофе в кафе напротив
Обжигал; мы сахар мешали
Долго-долго. На повороте —
Сквер, скамейки; листья шуршали
И бесшумно падали в воду.
Журавля – или цапли? – не было;
Мокрый камень лежал тюленем.
Журавлю полагается – в небо,
Долго ждать неудачников лень им.
Помнишь, как по траве кругами
Бегал пёс – ярко-рыжий, тощий?
Шелестела листва под ногами
Цвета пса…
Помнишь листья в роще,
Где живут в октябре Жар-птицы
Цвета листьев, летящих листьев… —
Помнишь?..

Дождик тикал виновато
За насупленным окном,
Растекался полосатым
Жёлто-серым полотном.

На будильнике четыре.
Парка еле тянет нить…
То ль повеситься в сортире,
То ли кофточку скроить.

Непонятно, апрель иль ноябрь —
Небо пыльное, ветра свист,
И на ветке сухой, покарябанной
Бьётся ржавый, забытый лист.

Вянут губы, веки одрябли,
В чёлке ржавчина – или хна?
Не апрель, не апрель – ноябрь:
Желтизна, седина, хана.

Она пришла. Чего же боле?
Легла в дрожащую ладонь.
И сердце глупое от боли
Не лопнуло. Тихонько тронь
Рукою гладкую обложку,
Ещё чуть-чуть повремени,
Не открывай! Потом немножко
Обложки край приподними,
Скажи заветное: «Сезам…»
И просто – верь своим глазам.

Я не писал давно тебе, Гораций.
Ты сердишься? Но в той цивилизации
(а не в стране), где я теперь живу,
Нечасто происходят déjà vu…
Трава и воробьи – совсем как те,
Но у котов туземных нет когтей
И в области хвоста недокомплект,
Равно как у их лающих коллег,
Зато и лают мало.
Как там мама?
Ты ей приносишь свежие цветы?
Спасибо, милый. Если бы не ты,
То впору крест на кладбище поставить,
Прости за каламбур. Да и она ведь
Меня простила б…
Дивная страна!
Жестоковыйные – как прежде, в междуречье,
Но о своем не ведают увечье,
И слово «волапюк» им не знакомо:
Живут себе, как раньше жили дома,
Но только в неметрической системе.
Длину привычно измеряют в инчах
(за это я б судил в системе Линча),
А паунд – святая единица веса…
Почем «паунд» лиха, именем Зевеса?!
Таинственные пишут эпликэйшн ,
Но чтут – как раньше, там – своих старейшин,
А чтоб удобней чтить, их селят вместе
В одном большом, едой пропахшем месте,
Которое зовется норсинг хоум.
Приедешь – я свожу тебя на холм,
Откуда виден город сквозь туман.
Мы встретим много их, идущих нам
Наперерез, навстречу, – по глазам
Жестоковыйного узнаешь ты, Гораций,
Да по печати рабства на челе.
От желчи собственной я даже захмелел,
Словно отведал горечи Фалерна.
Ты думаешь, не прав я? Да, наверно…
Пора прощаться. Строго говоря,
Мне нечего добавить, кроме vale , —