Елена Катишонок - Порядок слов

Мой город по ночам меня тревожит,
Бормочет, будоражит, ворожит
Заклятьями, невнятными до дрожи,
Мой сон неверный сторожит.

P. S. Пиши, мой друг, я жив.

Жизнь коротка, Гораций, и банальна,
Как эта фраза. Помнишь, в платье бальном
Кружилась девочка – Наташа ли Ростова,
Офелия иль звания простого,
Но в бальном, удивительном наряде?
Кружилась одного круженья ради,
Без кавалера, и следя за тенью шлейфа,
Прислушивалась: где-то пела флейта
(Хоть «шлейф» и «флейта» не рифмуются, мой друг).
Она не разнимала нежных рук
И в зеркало через плечо глядела.
Была ли девочка? Ты хмуришься; не дело
Плодить на лбу морщины перед сном…
Забыл я имя. Помню, что весной…
Запомнилась мне веточка сирени,
Ключицы тонкие и нежные колени,
Что обгоняли платья лёгкий шёлк.
Когда бы я то зеркало нашёл,
В котором сохранилась тень от тени,
Хоть не осталось запаха сирени,
Я б доказал, что девочка – была,
Пусть даже стала тень почти бела
Иль выцвела от времени. Но имя?..
Клянусь, Гораций, письмами твоими,
Забыл я имя. Жизнь коротка,
Как не был длинным шлейф.
Пиши,
Л. К.

Опять, мой друг, одолевают ямбы. Писать бы надо
проще, без затей, а если выбирать, то выбрал я бы
гекзаметр, к примеру. Захотеть – и написать другую
«Илиаду»! Потом ослепнуть (лучше бы не надо…); иль
что-нибудь ещё – про муки ада, как Дант великий,
но – другим размером. Нет, не дано ни Дантом, ни
Гомером мне стать, не описать душевный ад, ни сложные
разборки древних греков – пусть психоаналитик,
раскумекав, воскликнет: о! подавлено либидо! (кто
подавил его? умолкни, гнида). О, как я ненавижу это
племя: купоны стричь на слабости людской, сидеть, в
уме считая деньги, то бишь время, кивать часам, чертить
в блокноте рожи, скучать, зевая – крепко сводит скулы!
«Расслабьтесь, на других вы не похожи..», – суметь
при этом не упасть со стула… Обойма фраз сапожной
мастерской, не более. Прости, мой друг Гораций:
увлёкся я. Но если разобраться, то нашим миром правит
увлеченье и боль, оно ж – влеченье. Бурное теченье
возьми вдогонку и не обессудь: коль рифму положил
к себе в котомку, обуйся в ямб – и отправляйся в путь!
Опять, мой друг, одолевают ямбы…

На улице так тихо и так снежно,
Что, право, грех эпистолу небрежно
К единственному другу начинать…
Привет тебе!
У вас в разгаре осень —
Шуршит листва, а в небе журавли
Стремят на юг… Я осенью несносен:
Ещё сильней нога моя болит.
Горацио, ты помнишь, я когда-то
Не дописал учёного трактата?
Я должен был представить труд на тему:
«Семь смертных человеческих грехов»,
А я как раз заканчивал поэму,
И в голове моей, кроме стихов
И той – ты помнишь? – девочки с сиренью,
Иного не было… Но ведь стихотворенью
Так много нужно времени и сил;
А сколько я стихов в себе носил!
Потом камин топил стихами теми —
И так вернулся к позабытой теме,
Хотя предмет мне был неинтересен,
Тем более что, кроме пьес и песен,
Я мало что в те годы сочинял.
Но мой трактат я честно начинал
Писать раз шесть, но что-то всё мешало:
Починка дома иль сезон дождей,
Когда опять вгрызалось боли жало
И на ногу припарку из дрожжей
Прикладывали ночью мне, а толку?!
Свой манускрипт отправил я на полку,
Где он пылился тихо, чтоб спустя
Семь лет я вдруг решил поведать людям
Про смертный грех восьмой —
про Словоблудье,
Гордыни с Похотью любимое дитя.
Мой ментор вряд ли станет возражать,
Что может смертный грех другой рождать…
Потратил не один, Гораций, день я,
Чтоб сделать вывод после наблюденья:
Ребёнок был резов, но очень мил;
Не сквернословил, взрослым не хамил,
Был аккуратен, помыслами чист,
Но языком порочен и речист,
Как мать с отцом. Менялам и поэтам,
Политикам, купцам и мудрецам
Игру в слова подсунул он. Поэтому
Я перебрал архив мой, без конца
Выискивая пьесы и стихи,
Которые грешили словоблудьем,
Забыв другие смертные грехи,
За кои все наказаны мы будем.
Куда девалась прежняя хандра?
Я три поэмы в клочья изодрал —
Туда им и дорога… А в трактате
Поставил скоро точку я – и кстати:
Когда над всем довлеет властный рок,
Кто ведает, какой отпущен срок
От рук кормилицы нам – до ладьи Харона?
…Жаль, ты не видишь: чёрная ворона
Прошла, оставив строчку на снегу,
Без словоблудья… Мне так не дано
Воспеть любовь иль море, иль вино.
Я пробовал – и понял: не могу;
А птица, вишь, сумела…
Целый час
Пишу тебе, а просьбы не сказал.
Я о трактате вспомнил не случайно:
Всего, что я писал, стыжусь отчаянно
И, кабы мог, в мешок бы увязал
Все письма, а мешок тот – прямо в воду.
Но, чем губить невинную природу,
Не лучше ль бросить рыжему бандиту,
Что в очаге с утра гудит сердито?
Хотя, я слышал, люди говорят,
Что рукописи вроде не горят.
Ну, как же, не горят они… Ха-ха!
Те не горят, в которых нет греха
Восьмого… А мои к тебе стихи
Оборотятся горсточкой трухи
Без запаха, без цвета и без веса
И по миру рассеются безвестно.
Гораций, сделай это за меня!
Не раз меня ты прежде заменял
И руку помощи протягивал поэту…
Сожги мои эпистолы!
– И эту.

Время меняет лица,
Но оставляет лики,
А ветер уносит листья,
Как убийца улики.
Где-то остался город…
Даже не город – град:
Элегантный и гордый,
Город-аристократ.
Шведским камнем
подкованный,
Город пел – после шёпота.
Мостильщики спят
под кронами;
Сколько их было?
– Сколько-то…
…Камень недавно выворочен,
Стали немыми стогна
Града, и город выпучил
И распахнул все окна.
Кто? Почему? За что же?!
Блики от окон – ввысь.
Запомни это, прохожий!
Прохожий, остановись!
Помнишь, было иначе? —
Пепел Клааса стучит…
Аристократ не плачет —
Аристократ молчит.
Молчит и сильней сутулится,
А я вспоминаю с трудом
Мой адрес: пропавшая улица
И с нею исчезнувший дом.

Тот город был аристократ,
А этот взяли напрокат,
Как ночь в отеле,
И, несмотря на листопад,
Он мне пришёлся невпопад…
На самом деле
Отель ни в чём не виноват,
Что постоялец сам не рад:
Сидит в постели
И, ничего не говоря,
Кому-то пишет, только зря…
Летят недели,
Как лепестки календаря,
И в середине мартобря,
Под вой метели
Приснится город дорогой —
Неузнаваемый, другой,
Родные лица,
Чтоб на казённой белизне —
Отельной жёсткой простыне —
Слезой пролиться.

Шведский камень, тягучая речь,
Запах моря, берег реки.
А по имени страшно наречь:
Все равно, что заклятье тоски
Оживить, лишь озвучишь гортань.
Голос чаек брезгливо-гортан.
Черепица старинных домов —
Как чепцы у почтеннейших вдов.
От костёла к реке – фонари
Зажжены, но один не горит,
И блестят следы от колёс…