Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Ты – дочь полководца и плясуньи.
Я вроде придворного певца.
Ко мне прибегаешь в полнолунье
в каморку, за статуей отца.

В годину сражений и пожара,
зубами скрипя, чтоб не кричать,
всю совесть свою, чтоб не мешала,
вдохнул он в твою хмельную мать.

Родилась ты светлая такая!
Но как-то замороженно-тиха.
Заснув со мной перед петухами,
кричишь, как от страшного греха.

Тогда постаменты опустеют.
И я холодею, как мертвец,
когда
  по прогнувшимся
          ступеням
ступает твой каменный отец.

Первый признался, что это он.
Второй улики кладет на стол.
Меня прогоняют за то, что вру.
Но я-то помню, что я украл.

Пойду домой и разрою клад,
где жемчуг теплый от шеи твоей…
И нет тебя засвидетельствовать,
чтоб поверили, что я украл.

Заря Марья, заря Дарья, заря Катерина,
свеча талая,
     свеча краткая,
          свеча стеариновая,
медицина – лишнее, чуда жду,
отдышите лыжницу в кольском льду!

Вифлеемские метеориты,
звезда Марса,
звезда исторического материализма,
сделайте уступочку,
          хотя б одну –
отпустите доченьку в кольском льду!

Она и не жила еще по-настоящему…
Заря Анна,
     лес Александр, сад Афанасий
вы учили чуду, а чуда нет –
оживите лыжницу двадцати лет!

И пес воет: «Мне, псу, плохо…
Звезда Альма,
звезда Гончих Псов,
          звезда Кабысдоха,
отыщите лыжницу, сделайте живой,
все мне голос слышится:
          Джой! Джой!

Что ж ты дрессировала
бегать рядом с тобой?
Сквозь бульвар сыроватый
я бегу с пустотой.

Носит мать, обревевшись,
куда-то цветы.
Я ж, единственный, верю,
что зовешь меня ты.

Нет тебя в коридоре,
нету в парке пустом,
на холме тебя нету,
нет тебя за холмом.

Как цветы окаянные,
ночью пахнет тобой
красный бархат дивана
и от ручки дверной!»

Его правые тротилом подорвали
меценат, «пацан», революционер
Как доверчиво
       усы его
           свисали,
точно гусеница-землемер!

Это имя раньше женщина носила.
И ей кто-то вместо лозунга «люблю»
расстелил четыре тыщи апельсинов,
словно огненный булыжник на полу.

И она бровями синими косила.
Отражались и отплясывали в ней
апельсины,
     апельсины,
          апельсины,
словно бешеные яблоки коней!..

Не убили бы… Будь я христианином,
я б молил за атеисточку творца,
чтобы уберег ее и сына,
третьеклашку, но ровесника отца.

Называли «ррреволюционной корью».
Но бывает вечный возраст, как талант.
Это право, окупаемое кровью.
Кровь «мальчишек» оттирать и оттирать.

Все кафе гудят о красном Монте-Кристо…
Меж столами, обмеряя пустомель,
бродят горькие усищи нигилиста,
точно гусеница-землемер.

Все равно, что скажут, все равно!
Не дослушивая ответ,
он двустворчатое окно
застегнет на черный шпингалет.

Отец, мы видимся все реже-реже,
в годок – разок.
А Каспий усыхает в побережье
и скоро станет –
     как сухой морской конек.

Ты дал мне жизнь.
         Теперь спасаешь Каспий.
Как я бы заболел когда-нибудь,
всплывают рыбы
        с глазками как капсюль.
Единственно возможное
          лекарство –
в них воды
     Севера
        вдохнуть!

И все мои конфликтовые
            смуты –
«конфликт на час»
пред этой, папа, тихою
          минутой,
которой ты измучился сейчас.

Поможешь маме вытирать тарелки…
Я ж думаю: а) море на мели,
б) повернувшись, северные
             реки
изменят вдруг вращение
            Земли?
в) как бы древних льдов не растопили…

Тогда вопрос:
    не «сколько
          ангелов на
          конце иголки?», но
сколько человечества уместится
               на шпиле
Эмпайр Билдинг и
         Останкино?

Передрассветный штиль,
александрийский час,
и ежели про стиль –
я выбираю брасс.

Где на нефрите бухт
по шею из воды,
как Нефертити бюст,
выныриваешь ты.

Или гончар какой
наштамповал за миг
наклонный
     частокол
ста тысяч шей твоих?

Хватаешь воздух ртом
над струйкой завитой,
а главное потом,
а тело – под водой.

Вся жизнь твоя, как брасс,
где тело под водой,
под поволокой фраз,
под службой, под фатой…

Свежо быть молодой,
нырнуть за глубиной
и неотрубленной
смеяться головой!..

…Я в южном полушарии
на спиночке лежу –
на спиночке поджаренной
ваш шар земной держу.

Тебя зовут – весна и случай,
измены бешеной жасмин,
твое внезапное: «Послушай…» –
и ненависть, когда ты с ним.

Тебя зовут – подача в аут,
любви кочевный баламут,
тебя в удачу забывают,
в минуты гибели зовут.

Все хорошо пока что.
Лишь беспокоит немного
Ламповый, непогашенный
свет посреди дневного.

Будто свидетель лишний
или двойник дурного –
жалостный, электрический
свет посреди дневного.

Сердце не потому ли
счастливо, но в печали?
Так они и уснули.
Света не выключали.

Проволочкой накалившейся
тем еще безутешней,
слабый и электрический
с вечера похудевший.

Вроде и нет в наличии,
но что-то тебе мешает.
Жалостный электрический
к белому примешался.