Олег Егоров - Бульварный роман

И облаком на кружке шинкаря

(Здесь реже разбавляют, извините

за нравы, в середине января).

Минуя перевернутые лодки

И мертвый как язык аттракцион,

Одни демисезонные кокотки

Лениво совершают моцион.

Шумит миндаль, и пахнет диким йодом.

Вокруг – обетованная земля…

Друг другом называя теплоходы,

Уходят в море жители кремля.

1988

Когда ты становишься рядом,

О руку мою обопрись.

Тяжелым военным снарядом

Грозит за окном кипарис.

Всему есть холодная мера,

И сосны как силы маки,

Покинув разбитые скверы,

По городу носят штыки.

Эльфийские руны глициний

Бегут по отвесной стене…

И кто-то, наверное, синий

На этой зеленой войне,

И чей-то последний микадо

Ладонь придержал у виска,

Туда, где стреляют цикады,

Бросая слепые войска.

1989

С. Шрамковскому

Рыбак рыбака… Что там дальше - уже и не помню.

Висит в головах увидавшая виды блесна,

На кухне тепло как в пустой остывающей домне,

Шевелится зелень… Известное дело – весна.

К чему эти мелочи? Разные только по сути,

Мы – Господи святый! – давно не бывали пьяны.

Поэтому лечатся розы в аптечной посуде,

Как два коннетабля в больницах Столетней войны.

Поэтому бегает ракля по дну трафарета,

И сушится в лодке балкона богатый улов…

И долго бледнеешь, пока не воскликнешь: «Карету!»,

Как будто бы нет в языке выразительных слов.

1989

В кругу собутыльников, в шумном семейном

Овале – одна канитель да морока.

Опять и опять как войска Валленштейна,

На все города наступает барокко.

Не то чтоб в готическом своде законов

Наметилась трещина, дело не в этом,

А клонятся головы спящих грифонов

Все ниже к рабоче-крестьянским советам.

Опять начинается. Боже, не выдай!

Прости нас, отпетых! На то ты и Отче!

Как белые лица над матерью Лидой,

Стоят над Невой погребальные ночи.

1990

Б. Ардову

Станционная блажь или вылезет чьим-то плечом,

Или выскочит бранное слово как черт на пружине…

Только шепчутся два господина не знамо о чем,

И один, из таких, что гуляют с повязкой в дружине,

Почерневшей эмалью «нехай – усмехнулся – живе»:

Пусть гуляет, мол, нехристь до первой крутой гекатомбы.

И топор шерстяной, что на крепкой его голове,

Закачался под смех, обнажающий черные пломбы.

Осторожные двери тебя на Кольце подобрав -

Ибо город подобен ходящей по кругу ослице -

Закрываются. Что нам пенять на фаллический нрав?

Если это – враги, возлюби их, мой брат смуглолицый.

Как рука, обведенная ручкой на белом листе,

Был наивен мой взгляд лишь недавно еще на предметы.

Я и ведать не смел, кто плетется в лохматом хвосте,

Облизавшем полшара на службе у дикой кометы.

1990

«Октябрьское поле» совсем не похоже на поле,

Как та же Солянка на пачку рассыпанной соли.

И все позабыто, и все существует для вида.

Лишь старый начетчик грозит шестопером Давида.

Умытая собственной грязью, столица родная

Мешает подняться до жизни как жаба грудная:

Лежи на лопатках и думай, что ты – карбонарий,

Поскольку не вышел в князья неумытою харей.

1990

Скрипит под ногами таверна,

Гуляя туда и сюда.

Кто знает, как медленно-верно

Сгущается в жилах вода?

Но зверя достать из глубинки,

Из самой морской глубины,

Не хватит железной дубинки,

А сильные средства нужны:

Нужны амулеты и хватка.

Когда китобой на ходу -

Повадка идет на повадку

В свистящем соленом аду.

Но все это – завтра, а прямо

Сегодня за длинным столом

Мы тянем свой портер до грамма,

Как тянут четвертый псалом,

Как тянут угрюмо и дружно

Убийцу за каменный хвост.

Как здесь подобает. Как нужно,

Пока не затеплился ост.

1997

Памяти И. Бродского

Ты стоял в стороне, и когда облачались в ливреи,

И трехцветные шарфы мотали на шеи когда,

И когда раздевались публично, с упорством еврея

Ты стоял, как в болоте подбитая ряской вода.

Ты стоял, словно ком в красном горле союза поэтов,

Раздвигая щитки дифтерии нажимом плеча,

Ты стоял, как стояли в кавычках из двух пистолетов

Офицер и штафирка, похожий на злого грача.

Глупо верить себе и не верить, естественно, глупо.

Остаются приборы: угольник, рулетка, безмен…

Ты пытался еще различить в многократную лупу

Хоть какие-то признаки явных для нас перемен.

Можно жить без оглядки на местные взгляды косые,

На соседей, на камни, летящие в твой огород.

Кроме странных успехов, есть многое в здешней России:

Есть машина-река, ни вокруг не объехать, ни вброд…

Есть великий-могучий, есть повод за мертвых напиться,

И в углах заповедных скрываются щедрость и честь,

Есть сибирский тулуп и медвежьи при нем рукавицы,

И Васильевский остров на карте, естественно, есть…

Но теперь ни тебе, ни в тебя угодить не возможно:

Опустился шлюп маломерный в объятия мглы.

Рыжий ангел едва ли возился с тобой на таможне,

Поминая верблюда и тесное ухо иглы.

1997

Юленьке Белявской

Первый раз на московских бульварах

И последний, как водится, раз,

Где кривые березы в шальварах

Совершают вечерний намаз,

Обращенные, как одалиски,

Силой ветра на южный восток,

Мы с тобой состоим в переписке

Нашей жизни на белый листок.

По глубоким и мелким сугробам,

По засечкам и пробам Кольца

Мы идем, как соседи за гробом

Убиенного пьянством жильца.

Мы поем ему многие вина,