Варвара Вольтман-Спасская - В кольце

Он видел, как в добротный холст
Был дед зашит и упакован.
Вот поднимаются на мост,
Что называется Тучковым.

Мертвец! Посылка на тот свет…
Нет только бирки на рогоже.
Когда же кончится проспект
И кто могилу рыть поможет?

Никто! Хлеб нужен вместо платы.
А хлеба мало. Вот и смерть!
И дочь не может не заплакать.
Глазам — в отчаянье краснеть.

— Прости, отец! — И в подворотню
Покойник сброшен в сизый снег.
Я в городе их больше сотни,
И скорбный путь один у всех.

Ребёнок плачет. Он не понял,
Он просто хочет есть и спать.
Январь. Стеклянный синий полдень.
На градуснике — сорок пять.

О неужели будет лето?
— Сейчас, сейчас… Не плачь, сынок,
Там, дома, в глубине буфета,
Остался дедушкин паёк.

Я хлеб променяла на мыло,
Чтоб выстирать сыну бельё.
Я в чистом его положила,
Серёженьку, счастье моё.

Я гроб заказала, в уплату
Недельный паёк обещав.
А плотник сказал: — Маловато! —
Наверное, плотник был прав.

Соседку помочь позвала я,
Чтоб с лестницы сына снести.
Позёмка мела ледяная,
До кладбища долго идти.

Везла тебя тихо, так тихо,
Чтоб с саночек ты не упал…
Сказала в слезах сторожиха:
— Здесь гроб кто-то ночью украл.

Напрасно старались, мамаша,
Вы простынке зарыть бы сынка!.. —
О скорбное мужество наше,
О белая прядь у виска!

Там, на снегу, за углом магазина —
Нет, не довесок, кусок граммов сто.
Воет метелица невыносимо.
Хлеб на снегу, а не видит никто.

Хлеб на снегу! Так во сне лишь бывает —
Знаешь, монеты на каждом шагу.
Вот он! Перчатку в снегу забывая,
В руки взяла и с находкой бегу.

Хлеб на снегу! Прикоснулась губами.
Это не хлеб. Это камень,
Только осколок от кирпича…
Ветер, мороз… А слеза горяча!

Старая книга
Утром он выпил пустого чаю.
Руки согрел о горячий никель,
Слабость и голод превозмогая,
Вышел купить старую книгу.

Весь он сквозит иконой Рублёва.
Кажется, палка сильней человека.
Вот постоял на углу Садовой.
Вот у Фонтанки новая веха.

Вкопаны в снег, неподвижны трамваи.
Замерли стрелки часов на Думе.
Книгу купил. Раскрыл, замирая.
Не дочитал страницу и умер.

Мужчина вдруг на улице упал,
Раскрытым ртом ловя дыханье полдня.
Не собралась вокруг него толпа,
Никто не подбежал к нему, не поднял.

Кто мог бы это сделать — все в цехах,
А кто на улице, сам еле ползает.
Лежит упавший. Слёзы на глазах,
Зовёт срывающимся тонким голосом.

И женщина, с ребёнком на руках,
Остановилась и присела возле.
В ней тоже ни кровинки. На висках
Седые пряди, и ресницы смёрзлись.

Привычным жестом обнажила грудь
И губы умиравшего прижала
К соску упругому. Дала глотнуть…
А рядом, в голубое одеяло

Завёрнутый, как в кокон, на снегу
Ребёнок ждал. Он долю отдал брату.
Забыть я этой встречи не могу…
О, женщина, гражданка Ленинграда!

Тишина стояла бы над городом,
Да в порту зенитки очень громки.
Из детсада в чашечке фарфоровой
Мальчик нёс сметану для сестрёнки.

Целых двести граммов! Это здорово
Мама и ему даст половину.
А в дороге он её не пробовал,
Даже варежку с руки не скинул.

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!
Чашка оземь, сразу раскололась.
И сметаны он наелся досыта,
Ползая по каменному полу.

А потом заплакал вдруг и выбежал.
Нет, домой нельзя ему вернуться!
… Мама и сестрёнка — обе выжили,
И осталось голубое блюдце…

О дворцы голубого стекла!
Сноп сиянья над белой Невою!
Струйка дыма, сверкая, ушла
В это небо, до слез голубое.
Под чехлом золотая стрела,
Ты осталась для нас золотою…

А над площадью ангел простер
Крес возмездья… О петли тропинок!
Крестный путь наш… Двоится линкор,
Он, как в зеркало, в лед опрокинут.
И стоит златоглавый собор,
Невидимку на купол надвинув.

Гул моторов. Четыре крыла.
Звезды. Свастика. Бой и погоня.
Я из проруби воду несла,
То и дело дыша на ладони…
Ты не знал, как вода тяжела,
Если краны не действуют в доме?

Сорок градусов. Месяц подряд.
Ни полена. Как прорубь, постели.
Стынут веки. В аду, говорят,
Очень жарко. Мы в ад бы хотели!

Чай в стакане под корочкой льда.
Белый мох на стене серебрится.
Холода. Холода. Холода.
Где же нашего горя граница?

Мы живем на суровой меже.
Сколько в сердце тревожной боли!
Догорели два тома. Уже?
И от скрипки футляр раскололи…

Ночь как пропасть. Коптилки глазок.
Груды тряпок и теплого хлама.
Тень качается… Хоть бы разок
Загорелась настольная лампа,

Чтоб на ярко-зеленом сукне
Разложить эту рукопись!.. Боже!
Это может быть только во сне?
И во сне эта ночь быть не может.

Скатертёрку постлала на стол,
На печурку поставила чайник.
Дочка, слышишь? — качается пол:
Нас бомбят… О слепое отчаянье!

Мы шаркали по снегу мётлами,
Сгребали лопатами сор.
Мы вышли почти полумертвыми
Убрать эту площадь и двор.

Сосульки сверкали радугой.
О первый блокадный апрель!
И я засмеялась от радости,
Очистив от снега панель,

Ступеньки знакомой лестницы
Посыпав желтым песком.
Нас пять с половиной месяцев
Зима одевала льдом.

Лопата о камень звякнула,
О рельсы забытых путей…
И я, не сдержавшись, заплакала —
Трамвай бы увидеть скорей!

Уже пригревает солнышко,
Весна к нам пришла наяву…
Я двадцать лопат, я сто ещё
Могла бы сбросить в Неву!

Звонки на набережной! Слышишь?
Трамвай пошёл, трамвай идет!
Подножка только стала выше,
А может быть, наоборот —

Не ты ли сам стал ниже ростом,
Ты, пассажир блокадных дней?
Войти в трамвай тебе не просто,
А выходить ещё трудней.

Тебя качает даже ветер
Над неоттаявшей Невой,
И ноги — слабые, как плети.
Такие у меня самой.