Варвара Вольтман-Спасская - В кольце

…И ёлки нет. Под Новый год
В бомбоубежищах сидели.
А что страшнее — свист метели
Иль бомбы свист под Новый год,
Иль шорох мрака? Мы запели,
Мы гнали ужас от ворот…
Да, пели мы под Новый год,
Когда в убежище сидели.

Пришли на кладбище живые
В безумных поисках тепла.
И деревянные, косые
Кресты срубили мы, живые.
В печурке — космы огневые,
А после — снова тлен, зола…
Куда пойдём теперь, живые,
В безумных поисках тепла?

Мы не боимся чёрных кошек,
И впрочем — кошек больше нет.
В ладонь собрали горстку крошек.
Мы не боимся чёрных кошек
И никаких дурных примет.
Мы ждём удач, мы ждём побед…
А в городе — ни чёрных кошек,
Ни полосатых больше нет!

Твердят мне: «Сглаживай углы.
Побольше оптимизма, света!»
А я кричу, как с минарета,
Про эти самые углы.
Прикрасы мне страшнее мглы.
Дневник — потомкам эстафета.
Мы, ушибаясь об углы,
Везде находим проблеск света.

Хоть от беды зайдётся сердце,
Нам надо выжить до конца
И в наше зеркало глядеться,
Хотя как птица бьётся сердце,
И копоть вытирать с лица.
А в праздник даже приодеться.
Хотя на части рвётся сердце,
Должны мы выжить до конца.

Молчи и слушай. Это — гром.
А не обстрел. Молчи и слушай.
Как потемнело всё кругом!
Молчи и слушай. Это гром.
Как музыка, он рвётся в уши
И разрешается дождём.
И мы ликуем — это гром,
А не обстрел. Молчи и слушай!

Играли дети на панели,
Мелком квадраты начертив.
Но снова свист. Опять разрыв.
Лежали дети на панели,
И лужи грозные краснели.
Один из них остался жив,
Из тех, кто прыгал на панели,
Мелком квадраты начертив.

Попал снаряд в кариатиду.
Она поддерживала дом
В долготерпении своём.
Разбил снаряд кариатиду.
Мы затаили не обиду,
А гнев. Мы только им живём.
…Но встанет вновь кариатида,
И восстановят этот дом.

Закрыта крышка у рояля.
На кресле — полосатый тюк.
(А бомба там ещё, в подвале).
Закрыта крышка у рояля.
Но мы с собою ноты взяли,
Забыв и скатерть, и утюг…
Закрыта крышка у рояля.
Верёвками обмотан тюк.

А твой портрет — он на груди,
Зашит, приколот и привязан.
Тебя уже нет. Но впереди
Всё ты же, если на груди
Кольцо фамильное с алмазом
Не прячут, судя по рассказам,
Так бережно… Ты на груди,
Пришит, приколот, с жизнью связан.

Шоссе на льду (путь небывалый!)
Озерной гладью разлилось,
И нам увидеть не пришлось
Шоссе на льду, путь небывалый!
А смерть, как рядовой матрос,
Все катера сопровождала.
Шоссе на льду (путь небывалый!)
Тревожной гладью разлилось.

На палубе, как сельди в бочке,
Смешались люди и тюки.
(«Где метрика? Ты помнишь, дочка?»)
На палубе — как сельди в бочке,
А в небе крохотные точки:
Нас охраняют «ястребки».
Смешалось всё — как сельди в бочки —
Мы, чемоданы и тюки.

Здесь только женщины и дети
Да, кажется, глухой старик…
Но мы у немцев на примете,
Седые женщины и дети.
От крови или от зари
Вода багровым всплеском светит?
Молчат и женщины, и дети,
Но зарыдал глухой старик.

Забыть нельзя. Простить нельзя.
О страх, почти нечеловеческий!
Мгновенье — не короче вечности.
Жить надо, но забыть нельзя.
Опять пропеллер. Катер мечется.
Чревата смертью бирюза.
Забыть нельзя. Простить нельзя.
Тот страх, почти нечеловеческий!

Отлично сказано — теплушка!
Зимой, должно быть, это рай,
Когда кипит на печке чай.
Как верно сказано — теплушка!
Подует ветер — друг у дружки
Тепла попросим невзначай.
О слово милое — теплушка!
Дом на колёсах. Сущий рай.

В Ташкент мы получили пропуск.
Плацкартный дали нам билет.
А в поезде — военных пропасть.
Мы всем показываем пропуск.
Нас угощают: винегрет,
И студень, и пакет галет.
«Вы — ленинградцы!»… Спрятан пропуск.
Проверил проводник билет.

И вот уже Турксиб тот самый.
Мы не отходим от окна.
Бежит верблюд вдоль полотна,
Как в зоопарке, тот же самый,
Бежит спокойно и упрямо.
Смеётся дочка: «Видишь, мама?»
Да, вот уже Турксиб тот самый.
Не оторваться от окна.

Как будто сделанный из замши,
Везёт арбу седой ишак,
В пыли ступая не спеша.
Конечно, он из серой замши…
На груде дынь хозяин сам же
Уснул, беспечная душа!
Совсем игрушечный, из замши,
Везёт арбу седой ишак.

Ташкент! Он кажется приземист.
На окнах в первых этажах
Решётки. Листьев пыльных шелест.
Сам город кажется приземист,
Но тополя — там, в облаках,
Которых нет. Синь в небесах
Слепит. А город сам приземист.
Решётки в первых этажах.

Нет, не решётки характерны —
Сердца открытые друзей.
Тут столько дружбы чистой, верной,
Что не решётки характерны
Для новой родины моей.
И кровь струится горячей —
Ведь не решётки характерны,
А руки тёплые друзей!

Лиловый, красный, жёлтый, синий —
Здесь все оттенки, все цвета.
Плоды лежат в моей корзине —
Багряный, белый, жёлтый, синий…
А помнишь, в комнате был иней
И сетка хлебная пуста?
Оранжевый, зелёный, синий —
Здесь все оттенки, все цвета.

Мы привезли с собою спички —
Наш, ленинградский коробок.
Попал осколок в тот ларёк,
Где продавали эти спички.
Я затемняю по привычке
Окно, набросив свой платок…
Нет, я куплю другие спички
И спрячу милый коробок.

Белоголовый мальчуган
Среди смуглёнышей узбеков.
На корточках у очага
Сидит приезжий мальчуган.
Где был тот лес и те лугу,
Петух иначе кукарекал,
Но синеглазый мальчуган
Уже как свой среди узбеков.