Александр Перфильев - Стихи

Все поплыло в весеннем разливе,
Загорелась весна, как свеча.
Может быть, мы немного счастливей,
Оттого, что весна горяча.

Может быть… и, как прежде, запели
Голоса в утомленном мозгу,
Вторя песне весенней капели,
Пробивающей русло в снегу.

Я люблю жизнетворчество весен,
Но чудесней, чем эти ручьи
Золотая и мудрая осень
Озаряет раздумья мои.

Нет, я не осуждаю никогда
Того, кто пьет: жизнь тяжела, убога,
И огненная терпкая вода
Как дар забвенья, нам дана от Бога.

Приниженный становится силен,
Застенчивый свободен и развязен,
И мнится некрасивому, что он
На этот миг совсем не безобразен.

Творцы находят свежесть новых тем,
И ширят горизонты дарованья.
Любовники порою пьют затем,
Чтобы продлить любви очарованье.

Рабочий пьет от тяжкого труда:
И крепче сон, и горечь дня забыта,
В любви несчастливому иногда
В далекий рай дорога приоткрыта.

Но… страшен только пробужденья час,
Когда рассвет надежды опрокинет…
Но Ты, Господь, не осуждаешь нас,
Ведь Ты же Сам нас сотворил такими!

Перед вами Марк Аврелий —
Он философ, он глубок,
Только мне милей в апреле
Нежный розовый цветок…

Пусть архангельские трубы
Будят мертвых, не живых,
Мне дороже ваши губы
Всех ученых и святых…

Мне милее жизнь простая
В розовом и голубом,
Эта прядка золотая
Над упрямым вашим лбом,

Хорошо бы окунуться
В этот мир, совсем простой,
И губами прикоснуться
К вашей прядке золотой!

Со мной ли, с другим — безразлично
Случилось… Банальный рассказ.
Шел некто домой апатично
Со службы, как множество раз.
Кто был он? Какое нам дело?
Конторщик, рабочий, поэт?
Но небо все так же синело,
Как многие тысячи лет.
Раздумывал ли о прибавке,
Иль ходе небесных светил —
Все это неважно… и в лавке
Он рыбок копченых купил.
Такие мы часто едали
В покинутой нами стране…
Синели небесные дали,
Как нужно синеть по весне.
Наверно, был очень усталым,
А может быть, шеф распекал —
Он ел равнодушно и вяло,
Прилег отдохнуть… и не встал.
Ну, как так могло получиться?
Есть доктор, коль ты нездоров!
Да нет, мы не любим лечиться,
Привыкли мы… без докторов.
А в мире такая скучища
От самого верха до дна,
Что нам повседневная пища
Пресна, солона, не нужна.
Когда потухает улыбка —
Равно безразлично для нас —
Копченая тухлая рыбка,
Шампанское и ананас…
Вошли и подумали: спящий?
Нет, умер. Ну, что ж тут сказать?
И возраст уже подходящий,
И в общем пора умирать.
И в ком это вызовет жалость,
Когда это общий удел?
Быть может, покорчился малость,
Тревожить людей не хотел…
Наверное, «неба в алмазах»
Не видел в последний момент,
Не думал о выспренних фразах,
Какой водрузят монумент…
Все это банально, обычно,
То ваша ли смерть, иль моя,
И людям всегда безразлична
Концовка чужого житья.
Подумают: пожил и хватит,
И верно, ему не со зла
Приказчица в белом халате
С улыбкою смерть продала.

Каким-то случайным набегом —
Не знаю, зачем, для кого?
С сияющим розовым снегом
Пришло наконец Рождество.

Оно подбиралось несмело.
С предместьев к нам я город вошло,
И пушкинским ямбом запело
Дождям и туманам назло.

Но здесь, на задворках Европы,
От пушкинских ямбов уйдя,
Мы верим лишь только в синкопы
Косого и злого дождя.

О, если к твоим берегам бы,
Столетья откинув, Нева!
…………………………..
И тают нетленные ямбы,
Как тают снега Рождества.

Прочтут, когда тебя не будет,
А вероятней, не прочтут.
Стихов не любят нынче люди,
А те, кто любит — не поймут.

Все исказят, переиначат,
Им разъяснять потом изволь,
Там, где смешно, — они заплачут,
И посмеются там, где боль.

И дело тут не в криптограмме, —
Как хочешь, просто напиши —
А в бесконечно сложной гамме
Чужой читающей души.

Так, взвесив беспощадно строго
Бесцельность и ненужность строк,
Поймешь ту боль, с которой Гоголь
Все сокровеннейшее сжег.

И не дороже побрякушки
Кровоточащая строка.
Недаром Лермонтов и Пушкин
Не дожили до сорока.

Февраль семнадцатого года… что ж такого,
Что, словно обезумев от свобод,
По улицам проносится народ —
На площади по-прежнему сурово
Тяжелый всадник, сдвинул брови, ждет…
Волна нахлынет и волна уйдет,
Но неизменно каменное слово
Насмешника Паоло Трубецкого;
Гранитные комод и бегемот,
И всадник, в облике городового,
Украшенный кровавым бантом зря;
Февраль слиняет в ливнях Октября!

Дворец изящной балерины,
Пыль городская на траве,
И цирк с мечетью воедино,
Петровский домик на Неве —

Сумбур, издревле нам присущий,
Нет, мы не Запад, не Восток…
Уже не сдержит «Стерегущий»
В кингстоны хлынувший поток…

Он неуклонен, неизменен,
Никто не избежит его,
С балкона призывает Ленин
К уничтожению всего!

Мост Троицкий, направо крепость,
И сумасшедших дней бедлам…
Смешалась новых дней нелепость
С былым величьем пополам!

Сейчас у нас все тонет в новизне,
Сок старых сказок и преданий выпит,
И ласточки летят, но не в Египет,
Не знаю я, куда летят оне.

Мир стал черствей, скучней и безучастней,
Разжененный на горсть монет.
Счастливый Принц сейчас вдвойне несчастней,
И ласточек, тех прежних, больше нет.

Жар-Птица вспыхнула и улетела.
Ночь окунулась в утра серебро,
И сказка, что продлиться не хотела,
Оставила — а сказке что за дело?
В руках Иван-Царевича перо.

И это все. И надо ль звать любовью
Минуты, заставлявшие мечтать?
Перо дано, чтоб собственною кровью
Последнюю страницу дописать.