Михаил Садовский - Унисоны

И никак мне теперь не осилить
Тот пропущенный где-то урок,
Что с тобой мы не раз повторили
В темноте бесконечных дорог.
Мне не каяться страшно и больно,
Не хула мне страшна, не друзья,
Но не знаю я слова «довольно»,
И не верю я слову «нельзя».
Для меня богоматерь ты в храме,
Как она, ты безумно нежна,
Знаю я лишь, как день тебя ранит,
Ты мне клеточкой каждой нужна.
И не в мочь одному мне осилить,
Тот пропущенный где-то урок…
Только сердце, как листик осины,
Что октябрьским утром продрог.

Пришла любовь,
И вдруг услышал я
Обиды трав,
Тревогу камышей,
Борьбу холмов
И жалобы болот.
Пришла любовь,
И вдруг услышал я
Сомненья скал,
Беспомощность пещер,
Усталость звезд,
Растерянность дорог.
Пришла любовь,
И вдруг поверил я
В ее неодолимость,
В могущество сердец,
Бессмертье слов
И бесконечность дня.

У птицы нет души,
но как она поет!
А у меня душа
и в чем ее полет?
Чтобы как птица петь?
Душа тут ни при чем.
А камень как поет,
когда он увлечен!
Богини давних ней,
как ими мрамор горд
мелодия церквей
и готики аккорд…
Не в том дыханье звезд,
чтобы ответ найти,
ответ про душу прост…
Но песней прорасти!..

Ах, времени напрасно ждать,
Да мне его и не дождаться,
Захочется ль вернуться вспять,
Иль стать подобьем облигаций.
Но есть безбытности удел,
Апостольство любого века,
Стихи приходят словно день,
Они — столетий картотека.
Трагически звуча вразрез
Любви, желаниям, печалям,
В них высшей власти интерес,
Что мы, страдая, изучаем.
Тех вечных строк наперечет
Провиденье, событий завязь,
Пусть их никто не перечтет,
Но для себя они писались.
И божий промысел спасет
Ниспосланные вехи эти
Им времени наперечет
Средь проклинаемых столетий.

Мучительно снова и снова
еще повторять, повторять
все выглядит так пустяково,
кому на стихи наплевать.
Достаточно пушкинской строчки,
услышанной в детстве давно,
плевать на мои заморочки
и вместе со мной заодно.
Он выпьет со мной, потолкует
на тему Чубайс и Гайдар,
но вовсе его не волнует
меня иссушающий дар,
Попытки все снова и снова
однажды прорваться к себе…
так чистая фраза готова
живет в золотистой трубе!
Вот губы мундштук поцелуют,
и вырвется вздох из груди!
Я мысли лицую, лицую
с собою один на один,
И верится вдруг небывало:
конец откровеньям настал!
Но вновь возвращает начало
полуутвержденный финал.

Я — русский поэт — но не русский
на родине славной моей,
а русский я в области Рурской,
в Израильской гуще людей.
«Де русо» в Испанской Алькампо,
Я в Бостоне тоже русак,
повсюду я русский, однако…
лишь здесь попадаю впросак.
Уеду в Стамбул или Ниццу
на родину тянет скорей,
а переступаю границу
и сразу я снова еврей!
Мой голос и слышный и зычный
неважно с венком иль венцом
в России я — русскоязычный,
но с явно не русским лицом.
Живу на Голгофе распятый,
сожженный в фашистских печах,
я в гетто Варшавское спрятан,
отвержен в кремлевских врачах…
Так после всего неужели
я вдруг отрекусь… подлецом?..
На Родине в знак уваженья
я — русский с еврейским лицом!..

В бессмысленности
этой непредвзятой
ненужности
понятной и простой
на жизни общей
кажется заплатой
строфа
деепричастной пустотой.
Увы,
полвека
брошены на пламя
сигнальных беззастенчивых костров,
но я.
сказать по правде,
между вами
прожить еще
полстолько же
готов.
Не будучи ни тайной, ни обузой,
не требуя вниманья и наград,
но без меня так неглубок и узок
ваш мир,
когда оглянетесь назад.
И все, что вы,
гордясь,
изобретали,
окажется наивной суетой…
Останутся лишь
милые детали,
что вы найдете
под моей чертой.
Торжественный
огонь неувяданья
поманит,
пробиваясь между строк,
и станет после нашего свиданья
ваш мир
не так придавлен
и жесток.

Утро
Серым грунтует холсты
Для осенней своей
Красоты.
И графит
Чернотою стволов,
И рябит
Пестротою мазков.
В это время
Так много красот,
В это время
Так много ветров
Славу этих картин
Разнесет,
И художник
Отдать их готов.
Помнит он
Про короткий свой век,
Как хрупка и нежна
Красота,
И пытается
Времени бег
Перебросить
На серость холста.

За форму прятаться не надо,
Когда от мысли польза есть,
Иконы суть — важней оклада,
Размыта беззаконьем честь.
Но есть простое пониманье
И вовсе не грядущих дней
Вне осуждений, тайных маний
И всех ценителей верней.
Когда, как рельсы под колеса,
Ложатся души, чтоб катить,
Где все ответы на вопросы
С поэтом вместе воплотить.
Куда неведомо доныне,
Гонимы волею иной,
Как рыбаки на хрупкой льдине
К порогу бурною рекой.

Так удивись
Лишь удивленье
Рождает свежесть и азарт
И удиви, чтобы мгновенье
Не увлекло тебя назад.
Когда по принципу парада:
Открыто,
На глазах у всех
И оправданье и награда,
Одно сложение — успех!

Владимир Иванович
Немирович-Данченко
Прожил жизнь, считаю, удачненько:
На водах в Европе тесной
Молодым
Повстречал старика Дантеса.
А небезызвестному
Арнольду Ильичу Гессену
Не меньше
Повезло, я уверен,
Он целовал мальчишкой
Руку Анны Петровны Керн.
Вот и выходит
Такая задачка:
Видел я Немировича-Данченко
И знакомство водил тесное
С уже упомянутым Гессеном.
Значит, никак нельзя отрицать,
Что до Пушкина точно:
Рукой подать.
Оглянуться.
Дотронуться.
Дотянуться.
Плакать в день похорон.
И, как ни гляди, со всех сторон,
Что бы потом возразить ни могли вы
Современником быть его
Несчастливым!

Ре-минор для этой шири
Не годится — он интим,
Ну, а если «жили-были»,
Тон иной необходим.
Может, в си-бемоль мажоре
Расцветут твой ум и дух,
В соль-минорном тайном море
Возрождений и разрух.
А всего верней в печальном
Свисте ветра меж ветвей
Бескорыстном, изначальном
Горечь Родины твоей.

Ну, и что, что повторенье,
Что прожито, прочтено,
Что одно стихотворенье
Разным людям не одно,
Что привычка, как отмычка,
Что притуплен интерес,
Это все другим обычно,
Не согласен наотрез!
Даст привычка верный тонус,
С ним в дорогу дальше тронусь!..
И нехоженым путем,
Тот оставлю в стороне,
Потому что пожил я нем,
Он давно известен мне.