Уильям Блейк - Поэзия английского романтизма XIX века

В такую ночь в печах пылало пламя,
Хозяин с домочадцами, с друзьями
Сидел и слушал, как трещит мороз…
Но горе было тем, кто гол и бос!

Среди развалин крепости старинной,
Где жил — теперь исчезнувший — народ,
Где Жалостью оплаканы руины, —

Обломком, уцелевшим в бездне вод,
Взметнулась Башня Голода, темница;
Всех узников здесь ждал один исход:

Им рок судил отчаяньем томиться,
Пока фитиль не выгорит дотла
И масла весь запас не истощится.

Кругом вздымались гордо купола,
Соперничая блеском с медью вратной;
Поодаль сила денег возвела

Тенистые, с прохладой благодатной
Беседки, павильоны, но в тени
Громады этой, величаво-статной,

Терялись, незаметные, они.
О, если б некий грозный дух возмездья
Слетел сюда, где, словно искони,

Плывут красавиц яркие созвездья;
И если б отразил, верней стекла,
Всю прелесть их — и глубину бесчестья.

Да обратятся в мрамор их тела!

Из адаманта смутного портал
Зияет на дороге бытия,
Которой рок идти предначертал;
Вокруг, вражды извечной не тая,
Ярятся тени, словно между скал
Клубятся тучи, буйны и густы,
И воспаряют к вихрям высоты.

Проходят многие своей стезей,
Не зная, что теней [] [435] Пропуск в авторской рукописи.
Идет за каждым — даже там, где рой
Умерших нового пришельца ждет;
Иные остановятся порой
И пристально глядят на мрачный вход,
Да и они узнают лишь одно:
Что от теней спастись им не дано.

Светлокрылая звезда!
Неужели никогда
Не находишь ты гнезда
И летишь поныне?

Молви, месяц-нелюдим!
Бесприютный пилигрим,
Странствуя путем своим,
Ты грустишь поныне?

Ищешь, ветер, ты во мгле,
Нет ли места на земле,
Хоть на ветке, хоть в дупле,
Хоть в морской пучине…

Смерть ошую, одесную.
Смерть косит напропалую.
Стонут воздух, хлябь и твердь:
Всюду смерть. Мы сами смерть.

В робе смерти, как в броне,
Все, что в нас, и все, что — вне.
Наши чувства, наши знанья,
[Наши страхи и страданья] [438] Пропуск в авторской рукописи. .

Первой радость в нас умрет,
И мечте придет черед.
Оплатив долги живьем —
К праху прах — и мы умрем.

Все, что свято нам и любо,
Смерть в могилу тащит грубо.
А предмет любви спасешь,
Так любовь пойдет под нож.

«Доброй ночи»? В самом деле?
Нет! Останься до утра!
Ангел милый, неужели
Расставаться нам пора?

«Доброй ночи»? Слово чести,
До разлук я не охоч;
Доброй — разве что из лести
Назову такую ночь!

Ведь сердцам, что пламенели
С ночи до зари сам-друг,
«Доброй ночи!» в самом деле,
И сказать-то недосуг!

…Отсюда близко. Там, с холма крутого,
Венчанного дубами, видеть можно
Пустырь бесплодный; по нему течет
Ручей — глубокий, узкий, черный, вязкий;
На нем нет ряби, светлая луна
Вотще сияет, в нем не отражаясь.
Пройдя по голым берегам, дойдете
До темного пруда, ручью истока,
Окутанного непроглядной ночью,
Ютящейся в сени скалы, нависшей
Над тем прудом, — там бесконечна тьма,
А рядом с ней трепещет нежный свет,
Стремящийся с возлюбленною слиться, —
От Пана так Сиринга убегала,
А ночь от дня бежит и хмуро, гневно
Небесные объятья отвергает.
В холме зияет черная пещера,
И вьется, выскользая из нее,
Туман белесый, тоньше паутины,
Его дыханье смерть несет всему:
Он камень оплетет, затем, разметан
Порывом ветра, вдоль ручья летит
Или, в расселинах застряв, убьет
Червей сонливых, если попадутся.
А на краю скалистого обрыва
Застыли кипарисы — не такие,
Что, красоты и трепета полны,
Пронзают ваш лазурный небосвод,
В чьих ветках ласково играет ветер,
Боясь нарушить строгую красу;
Нет, ветви их поникли утомленно,
Цепляясь друг за друга, и вздыхают
Они, сгибаясь под ударом вихря,
И всё дрожат — обветренное племя!

Но что за чудный звук — чуть слышный, скорбный,
Но сладкозвучнее, чем лепет ветра,
Скользящего меж храмовых колонн?

То голос лиры-странницы Орфея.
Его несут ветра, вздыхая горько
О том, что их отторг жестокий царь
От воздух насыщающих звучаний;
Но, уносясь, они с собой влекут
Звук гаснущий, кропя им, как росой,
Сознание.

А он еще поет?
Я думал, арфу в ярости он бросил,
Когда лишился Эвридики.

Нет!
Сначала он безмолвствовал. Олень
Затравленный помедлит у обрыва
Над быстрою рекой — собаки близко
И лают громко, стрелы настигают, —
И прыгнет он; так и Орфей, терзаем
Клыками жадной, ненасытной скорби,
Стал, как менада, лирой помавать
И вопиял: «Там, где она, — темно!»
Затем исторг из струн гремящих звуки,
Ужасные, глубокие! Увы!
Давным-давно, когда, ему внимая,
Прекрасная, с лучистыми глазами,
Сидела Эвридика рядом с ним,
Он о небесном и высоком пел.
Как ручеек в чеканке мелких волн
Под ветерком весенним блещет ярко
И многогранно отражает солнце,
Струясь напевно в берегах зеленых,
Не умолкая, вечно чистый, свежий,
Так песнь его текла — сверкали в ней
Восторг глубокий, нежная любовь,
В ней, отпрыске амброзии небесном.
Но то прошло. Вернувшись из Аида,
Он сел на одинокий, грубый камень,
Покрытый мхом, среди долины голой,
И полноводный и глубокий ключ
Его неиссякаемого горя
Звук песни гневной к небесам вознес.
Как водопад могучий разделяет
Потоком быстрым две сестры-скалы
И устремляется с ужасным ревом
По крутизне — его исток не сякнет,
Он прядает, и в воздухе стоит
Рев громкий, яростный, но гармоничный,
И поднимается завеса брызг,
Облачена в цвета Ириды [441] Ирида — богиня радуги. солнцем, —
Так бурный ток его великой скорби
Одет в сладчайшие слова и звуки
Поэзии. Не как творенья смертных,
Не высыхает он, и вечно в нем
Могущество, и красота, и мудрость
Божественной поэзии звучат,
Сливаясь гармонично. Видел я,
Как южный ураган прорежет небо,
Гоня гряду крылатых облаков,
Которым никогда не отдохнуть,
Гонимым ярым пастухом, а звезды
Мигают робко, тускло из просветов.
Но небосвод очистится, и купол
Благого Неба в огненных цветах
Объемлет землю; тихая луна
Прошествует стремительно, но плавно,
Вставая за восточными холмами.
О небе, о светилах говорю я,
А не о песне; но, чтоб вторить ей,
Пусть одолжит природа мне слова,
Неведомые ранее, иль нужно
Взять от ее творений совершенных,
Чтоб выразить Орфея совершенство.
Он более на каменном престоле
Не восседает средь пустыни голой:
И падубы узлистые, и сосны,
И кипарисы, в ком движенье редко,
И цветом с морем схожие оливы,
И вязы, что опутаны лозой
Ползучею, роняющею гроздья,
И заросли терновника в багряных
Цветах, и милые влюбленным буки,
И плачущие ивы — все, насколько
Позволят их величина и тяжесть,
Престол обстали, и сама Земля
Из лона материнского ему
Цветы звездоподобные прислала
И травы благовонные — ковром
Устлать тот храм священный, что воздвигла
Его поэзия; у ног его —
Львы хмурые, и резвые козлята,
Бесстрашны от любви, к нему идут,
И червь слепой как будто слышит песню.
Безмолвно птицы головы склоняют
На нижних ветках; даже соловей
Ни звука не проронит в состязанье,
Но внемлет, песнопеньем зачарован.