Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

В сивашском предательском иле,
в степи под сожженной травой
и в сентженевьевской могиле
я больше, чем кажется — твой».

Затемно над рекою
низко клубится дым —
хочется мне покою,
чтоб задохнуться им.

То бишь похож заране
до опознанья я
на рыбака в тумане
сером небытия

над мелководной бездной;
пьяные голоса
с набережной уездной
слышат ли небеса?

Судя по отголоску
говора «матьматьмать»,
нынешним отморозкам
нечего им сказать.

Солнце за пеленою,
словно вода в ведре.
Сердце готово к сбою,
ступору на одре.

Крепче прижавшись ухом
к голой родной земле,
той, что мне будет пухом
в холоде, как в тепле,

слышу, глотая слезы,
как там в хвое сырой
крошится лист березы,
меленький золотой.

Связано кровно имя —
отчество праотца
с синими и седыми
астрами у крыльца,

с кустиками бархотки,
как на ветру один
с лиловизной в середке
держится георгин.

И на пустой странице
у стихотворных троп
плотность сырой тряпицы,
охолодившей лоб.

Клены в росе,
в пятнах огня —
желтые все.
Хоть у меня

много в роду
середнячков,
в лес не войду
без темных очков,

тех, что с собой
на ночь в подвал
рыцарь скупой,
видимо, брал.

За золотым
стала лазурь
темноседым
скопищем бурь.

Солнца на дне
диск там пропал.
Словно вовне
кто-то сказал,

тихо сказал,
как отрубил,
что отгулял
и отлюбил.

Холод влетит
в грудь — и окрест
всю превратит
землю в асбест.

Но не забыт
старый кожан,
истовый быт
литкаторжан.

Если найдешь
уголь-глагол,
пепел трясешь
прямо на стол,

чтобы отсель
взять мы могли
боль в колыбель
отчей земли.

Необязательный
ход жизни кратный,
враз поступательный
и обратный.

И тем отчетливей
былое в хмари,
чем ты рассчетливей,
черствей и старе.

Когда светает
теперь в окошке
моей сторожки,
никто не знает.

В сей миг досуга
и «или — или»
спросить бы друга,
да он в могиле:

мол, помнишь лето
и нас шакалов,
гудевших где-то
у трех вокзалов?

Но зелень вянет,
она пятнистей,
шершавей станет
и золотистей.

Могла до вьюги
форсить в жакете,
но и подруги
уж нет на свете.

Кристаллы сада.
Моя хибарка —
в углу лампада,
в ногах овчарка.

Мороз по коже
бежит порою
и сердце тоже
готово к сбою:

вдруг на халяву
заглянет третье
к нам на заставу
тысячелетье

и мельтешенье
воспоминаний —
канун крушения
мирозданий?

Мне, презиравшему осторожность,
подозреваемому в измене,
не просто было пройти таможню.
Прыжок — и я в добронравной Вене.

Иду по ней, будто Лазарь в коме,
еще ни в чем не поднаторевший,
и вижу всюду портреты Роми,
незадолго перед тем умершей.

То темнорусая молодая
с неугасающими зрачками,
то подурневшая испитая
с глазами, скрытыми под очками.

С тех пор на прежние дивиденды
живя и чувствуя, что тупею,
я в синема небогатых ленты
всегда отслеживал — если с нею.

Узнал изгибы её, изъяны.
Но два часа проходило, час ли,
и небольшие киноэкраны
с дождем помех неизменно гасли.

Но будет, будет болтать об этом.
Потом за столиком ли, за стойкой —
тут сообщение под секретом —
кончалось всё под шумок попойкой.

Мы с Роми были единоверцы —
с чем соглашалась её улыбка.
И хоть в груди еще ходит сердце,
ему там зябко вдвойне и зыбко.

Мой отдалённый друг,
друг короля без свиты,
взятого на испуг
вдруг со своей орбиты,
помнишь, среди зимы
в цоколе под высоткой
как запасались мы
на ночь икрой и водкой?

Ты была в оны дни
пылкий стратег и тактик,
не уступавший ни
пяди родных галактик,
даже когда на вид
в сумраке небогатом
сходствовал твой прикид
скинутый с маскхалатом.

Разве ответишь «да» —
откликом мне на окрик?
В нашей любви тогда
каждый шажок — апокриф.
Ёжики фонарей
словно садки Эдема.
Ночью она видней —
солнечная система.

Я у тебя один
будучи по идее,
смолоду до седин
дожил при Берендее.
Ты у меня в груди
в виде зарубки, риски.
Всё прощу, но уйди,
ангел мой, по-английски.

Вот говорят, что менты — злодеи,
что избивают в своих застенках
всех честных мучеников идеи
до дрожи в голосе и коленках.

Не знаю, я разменял полтинник,
был поддавальщиком и скитальцем,
давал понять, что остряк и циник —
никто не тронул меня и пальцем.

Наоборот, по указке стрёмной
я фараоновой рукавицы
легко нашел переулок темный.
А до того мы с тобой, как птицы,

общались только по телефону.
Из эмиграции-заграницы
я видел родину — как икону
нерукотворную из темницы.

Разлука делает фетишистом,
блазнит заданием сдвинуть горы.
Открыла мне в кимоно пятнистом
ты заедающие запоры.

В ту зиму происходило с нами
со всеми что-то, о чем не знали.
Под слишком тусклыми фонарями
летел снежок по диагонали.

Стараюсь вспомнить, что дальше было,
как уживались блокада с нэпом.
Должно быть, ты меня не любила,
впотьмах шептавшего о нелепом.

На древних на рельсовых стыках
потряхивает наш Ноев…
В повадках, одежде, ликах
заметны следы запоев.

Помятые непоседы,
ограбленные на старте,
горячечные беседы
заводят, теснясь в плацкарте.

Хорошие логопеды
должны языки нам вправить,
чтоб стало, зашив торпеды,
чем русского Бога славить.

Родная земля не р о дит,
как ветвь, не дает побегов.
По новой на ней проходит
ротация человеков.

Застиранные тряпицы
раздвинутых занавесок
и сажи жирны крупицы.