Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Дёрнули с друганами,
выглянули в окно,
мама, а там цунами,
ветрено и темно.
Бивни ветвей качались
и в беззаконии
рушились и кончались
в шумной агонии.
Время для передышки:
чтобы побрить скулу,
переменить бельишко,
дать поостыть стволу.

Нынче в своей нетленке
постмодернист вполне
может послать на сленге,
мало понятном мне.
В общем, пошел на «вы» я
и оказался бит.
Рваные, пулевые
заговором целит
твой — с прикасаньем — голос,
словно берущий в плен
флоксы и гладиолус,
в вазе дающий крен.

Знаю твои приколы: тягу к гуру, брахманам
и цыганью на рынке шумному поутру,
веришь ты их посулам, сбывшимся их обманам,
играм на их же поле в мрачную чехарду.
Преодолев неспешно склоны и перешейки,
руку кладу на сердце вспыхнувшее твое
русской надежной бабы, вовсе не любодейки,
знающей в равной мере дело и забытье.
Даже периферийной роли рисунок чистый,
палево-травяные платьев твоих цвета
мог оценить Островский, первые символисты,
впрочем же, и галерки честная мелкота.

Ветер продолжил тему — тему без вариаций
с самым простым рефреном: зиждительным люблю .
Осень придет с обвальным паводком девальваций:
туго придется йене, тугрику и рублю.
А у тебя прикрыта бусами из нефрита
схожая с материнской дряблость между ключиц.
Чуткого театрала сделай из неофита,
буду читать программки вместо передовиц.
То бишь аристократа сделай из демократа.
Станет моим заданьем впредь бормотанье строк —
оберег против века вяжущего, наката
хлама через порог.

Я давно гощу не вдали, а дома,
словно жду у блёсткой воды парома.

И несут, с зимовий вернувшись, птицы
про границы родины небылицы.

Расторопно выхватить смысл из строчки
потрудней бывает, чем сельдь из бочки:

в каждом слоге солоно, грозно, кисло,
и за всем этим — самостоянье смысла.

Но давно изъятый из обращения,
тем не менее я ищу общения.

Перекатная пусть подскажет голь мне,
чем кормить лебедей в Стокгольме.

А уж мы поделимся без утаек,
чем в Венеции — сизарей и чаек;

что теперь к отечеству — тест на вшивость
побеждает: ревность или брезгливость.

Ночью звезды в фокусе, то бишь в силе,
пусть расскажут про бытие в могиле,

а когда не в фокусе, как помажут
по губам сиянием — пусть расскажут.

…Пусть крутой с настигшею пулей в брюхе
отойдет не с мыслью о потаскухе,

а припомнив сбитого им когда-то
моего кота — и дыхнет сипато.

Пишу, будто попусту брешу
про давние наши шу-шу,
как будто отправить депешу
тебе, задыхаясь, спешу.

Как в годы застоя, желанна
и в годы убойных реформ.
И розовый персик Сезанна
всё с той же неровностью форм.

За четверть без малого века
я, видимо, стал вообще
прохожим с лицом имярека
в потертом на сгибах плаще.

Тебе же дается по вере
всё новую брать высоту,
ты там у себя в ноосфере
всегда на слуху, на свету.

Нам было не просто ужиться,
ведь жить — означает одно:
всё глубже и глубже ложиться,
всё глубже ложиться на дно.

…Когда же ты мысленным взором
прочтешь, изменяясь в лице,
о белого света и скором
и необратимом конце,

нахлынувший ветер своими
холстами тотчас
возьмется сырыми,
как мумий, спеленывать нас.

Порт пяти неизвестных морей,
ставший каждому россу в обузу.
Это ты за гармошкой дверей
с остановки отчалила к вузу.

И хурма на одном из лотков
зазывавшего нас ибрагима
с огурцами персидских платков
золотистой окраской сравнима.

…В эту зиму по белой траве
научился бесшумно бродить я,
всё тасуя в своей голове
недомолвки твои и открытья.

Говори, говори, говори,
почему была столь тороплива,
почему от зари до зари
в горле горлица спит сиротливо?

Не хмелеть бы на первом глотке,
соглашаясь с любой небылицей,
а подольше побыть на катке
и потом помечтать над страницей.

Повернем-ка, мой ангел, назад,
чуть не в детства ангину и смуту,
чтобы стало как раз в аккурат
торопить дорогую минуту.

Поток пространства из поймы времени
вдруг вышел и — затопил до темени,
помазав илом мои седины
и не сполна приоткрыв глубины,
чью толщь не просто измерить лотом,
о чем поет, обливаясь потом,
ногою дергая, бедный Пресли —
и нет бесшумнее этой песни.

То наша молодость — юность то бишь,
сперва растратишь — потом накопишь:
телодвижений, изображений
на старость хватит, как сбережений,
и мне, одетому как придется,
и той, которая отзовется
в наш первый день до поры холодный
и вдень последний бракоразводный.

А между ними — дней мотыльковых
неисчислимая вереница,
куда бы ищущих бестолково
переметнуться, переселиться.
Вернее, в царстве глубоководном,
где очертанья смутны и зыбки,
они свободны,
как стаи там мельтешащей рыбки.

…Когда мы заполночь на Таганке
искали выпивку на стоянке,
ты соглашалась, сестра по классу,
что время брать не тебя, а кассу.
И зыбь дождя покрывала трассу.
Все звуки улицы, коридора
у нас в берлоге; но до упора
мы спали, не озаботясь прежде
о малонужной сырой одежде.

Освистав леграновский мотивчик,
безоглядно ты сменила стиль
и уже давно не носишь лифчик
и штанами подметаешь пыль.
Но еще не зажила обида,
ибо выходило так подчас,
что пренебрегал твоим либидо,
Изучая то, что сделал Маркс.

И когда в прозрачную кабинку
заходила голая под душ —
я спешил скорей сменить пластинку,
не поверив в розовую чушь.
И когда вдруг космы вороные
распускала махом по спине —
меры революции крутые
виделись оправданными мне.

Но пока ажан фундаментально
новый штурм готовит где-то там,
ты впервые леворадикальна
и отнюдь не безразлична нам.
Отдохнем от предстоящих схваток,
подсознанье вышло из глубин.
Друг, форсящий клешами до пяток,
заряжает рядом карабин.

Боже мой, и ты еще хотела,
вырвавшись в столицу из глуши,
в мастерской непуганое тело
продавать мазиле за гроши.
Он тебя, уже снимая пенки,
ест глазами, будто нувориш —
перед ним одна на авансценке
ты совсем раздетая сидишь.