Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Словно избавлялся от балласта,
оставлявшего покуда с нами:
вдруг принес, расщедрившийся, «Нивы»
кипу с обветшалыми углами,
в частности слащавую гравюру:
стали галлы в пончо из трофейных,
а точней, замоскворецких шалей
жалкой жертвой вьюг благоговейных.

Время баснословное! Штриховку
тех картинок дорежимных вижу.
В яму гроб спустили на веревках,
как в экологическую нишу.
Отошло шиповника цветенье,
ты его застал недавно в силе.
Стойкая у речников привычка:
что не так — так сразу перекличка,
слышимая, статься, и в могиле.

Под Весьегонском в оные
дни, не давая тени,
приторно пахнут сонные
вянущие сирени.

Шли Верхневолжьем, шлюзами
с вечнозеленым илом
«Юрий Андропов» с музыкой
следом за «Михаилом

Лермонтовым». Как правило,
что мне всегда мерзило —
миром как раз и правило,
было реальной силой.

Ну а уж нам по серости
с лёту, как говорится,
не доставало смелости
с нею определиться.

…Смолоду ближе к вечеру
тянет гурьбой на реку,
как мошкару к диспетчеру,
где уже делать нечего
старому человеку —

разве считать прерывные
дальние огонечки
да вспоминать зазывные
прежние заморочки

жизни убойно аховой;
были тогда похожи
платьями и рубахами
выпуски молодежи.
………………………………..
Видимо, я из тертых
тех калачишек, что
верно умеют мертвых
только любить, и то,

по существу, немногих —
с кладбища русских свойств ,
то бишь блаженств убогих,
праведных беспокойств.

С мыслью ли о подруге,
ради ли жениха
вдруг занялась в округе
разом черемуха,
горько расстрельная,
свадебно цельная,
вся она без греха.

А между тем, едва ли
зная кому, спеша,
Таврию нынче сдали .
Стала моей — душа
раненого солдата,
выросшего в седле,
что отходил в двадцатом
кротко на корабле

и бормотал: «Кончаюсь»,
с родиною прощаясь.

День не дождлив, но матов.
Потные челноки
возят из Эмиратов
клетчатые тюки.
Мне же у поворота
тайного в явное
кипень внушает что-то
самое главное:

мол, разменяв полтинник,
шума без лишнего
двигайся, именинник,
к дому Всевышнего,
путая все пароли.
Там-то на свой скулеж,
дескать, за что боролись,
твердый ответ найдешь.

Черемуха нашу выбрала
землю — из глубока,
не поперхнувшись, выпила
птичьего молока,
горького и душистого,
влитого в толщу истово
вечного ледника.

…Много её колышется,
жалуется окрест,
радуется, что слышится
доблестный благовест
— около дрёмных излук Оки
поздними веснами
иль на утесах Ладоги
с сестрами соснами,
с зыбями грозными,
мольбами слезными,
верой без патоки.

Раз снег такой долгий и падкий
на лампочку в нашем окне,
наутро саперной лопаткой
придется откапывать мне
смиренный жигуль у отеля,
и — тронемся в путь налегке,
ну разве с остатками хмеля
в моем и твоем котелке.

Похожи холмы, перелески
немереных наших широт
на ставшие тусклыми фрески.
И вновь перекрыть кислород
способны стежки оторочки
проглаженной блузы твоей,
с подвесками мочки
и шелк поветшавшей сорочки,
в которой едва ли теплей…

Я вполне лояльный житель, но
на расспросы о досуге
бормочу невразумительно
любознательной подруге:
мол, тружусь как пчелка в тропиках
вне промышленных гигантов
над созданьем новых допингов,
то бишь антидепрессантов.
Производство допотопное,
сам процесс небезопасен,
результат в такое злобное
время, в сущности, не ясен,

но нередко тихой сапою
в пору утренне-ночную,
шевеля губами, стряпаю
строки беглые вручную.
И немым разговорившимся
сообщаю шатким соснам,
а вернее, заблудившимся
в трех из них последним звездам:
«Ваши жалобы услышаны,
приступаем к расшифровке.
Мы и сами тут унижены
от подкорки до подковки».

Ветер втирает в подшерсток реки
пресные слезы.
Невразумительных гроз далеки
водные сбросы.
Много отчетливее твое
около птичье —
впору забыть про еду и питье —
косноязычье.
Тут не слова и не слога —
звуки и ноты.
С мая подтопленные берега
в коме дремоты.

Вдруг на заре судного дня
ты в одночасье
в будущем веке припомнишь меня
не без участья —
монстра, родителя выспренних строк
с слезной концовкой,
как наполнялись по ободок
рюмки зубровкой,
и головой покачаешь: толмач
как тот чумной мой?
Алой луны зависающий мяч
вспомнишь над поймой.

Когда на отшибе заволжского севера
шмель облюбовал себе шишечку клевера,
то тенью покрытый, то вновь облучаемый,
я прибыл на смотр облаков нескончаемый.
Окрест недобитые флора и фауна
забыли, поди, пионера и дауна,
тем более зенками к стенке прижатую
сперва медсестру, а потом и вожатую.
Джаз-бандец наш с горнами и барабанами
не справился с репертуарными планами.
Лишь в темном предгрозье роятся капустницы,
как белые искры под сводами кузницы.

С тех пор миновали срока баснословные,
то бишь временные отрезки неровные.
С настырностью паводка послепотопного
жизнь вырыла русло поглубже окопного.
И, как рядовой ветеран на задание,
я перебегаю себе в оправдание,
рукой прикрывая глаза от зарницы и
без необходимой на то амуниции —
к истокам: узнать, вспомянув колыбельную,
с какого момента вдруг стала бесцельною
жизнь, славная целью. И брезжит той самою
тот свет раскаленной своей амальгамою.

По праву века стариковского
и холостого разговора
на дебошира из Островского
я сделаюсь похожим скоро,
беря не мастерством, а голосом.
Ярчают в раскаленной сини
сноп темно-белых гладиолусов
тяжелый на руках богини
и платья, схожие с обносками:
мы на просцениуме в раме
шагаем скрипкими подмостками
и низко кланяемся яме.

И снятся памятные сызмала
лощины с зыблющимся крапом.
Как будто зазвала и вызнала
жизнь главное перед этапом.
Я рано на высотах севера
заматереть поторопился.
Сомнамбул шмель в головку клевера
уже неотторжимо впился.
Мы тоже были отморозками,
хотя и не смотрели порно,
а засыпали с отголосками
начищенного мелом горна.