Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Я из жизни всю её и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.

Ровные всплески лагуны впотьмах
с дрёмными сваями
в предупредительных огоньках
порознь и стаями.
Жизнь начинать надо с конца,
видеть её спиной.
Площади брус тоже мерцал
гулкой, единственной.

Здесь по ночам любят мальцы,
к играм охочие,
мячик гонять — что им дворцы
водные отчие,
что, как тротилом, начинены
сумрачной древностью.
Слезы бегут с каждой стены
с цвелью и ревностью.

…Нет, не спалось. И на заре,
верней, озарении
овен и лев — Марк в серебре
при наводнении
приоткрывал створы, продлив
наши скитания.
Ветер нагнал волны, размыв
все очертания.

Много с тех пор кануло стран,
в точку дорог сошлось.
В сердце впился старый капкан
цепче, чем думалось.
Но возвратясь в свой или нет
край замороженный,
ночью, когда ближе рассвет,

слышу тот плеск, давностью лет
лишь приумноженный.

Лета со скоропалительной осенью
нерасторжимая спайка.
С жадностью вновь на рябину набросилась
птиц неуклюжая стайка.

Дочь моя с дачи печальная съехала
нынче с внучком Иоанном.
Будто грызун с золотыми орехами,
буду дремать со стаканом

впредь перед ящиком, глядя на скорую
помощь с целебным эфиром —
эти разборки каморры с каморрою
редко кончаются миром,

что и понятно, раз дело о прибыли,
с неба летящей в карманы.
Вдруг узнаю о нечаянной гибели
бывшей принцессы Дианы

вместе с её египтянином. Нечего,
кажется, делать на свете
нам, что сметливых мальков опрометчивей,
вдруг расплодившихся в Лете.

Леди Диану кисейною барышней
помню еще на обложке.
То-то подернулись клен и боярышник
алым туманцем в окошке.

В заводи сгрудились сонные лебеди
и вспоминают свою побратимку
единокровную леди Ди,
дикое бегство её — и поимку
шайкой крутых папарацци; нелепица
гибели близко
от эспланады с трофейным египетским
в тайнописи обелиском.

…В гетто влюбленных с моллюсками в крошеве
льда на поддоне
модное сразу казалось поношенным
в том допотопном сезоне.
И посегодня пылятся на полочке
с ведома галльского МИДа
мною тогда обретенные корочки
беженца и апатрида.

Там — над брусчатым пространством с неброскою
роскошью — птичье
сердце летит от лотков с заморозкою
в сад Тюильри за добычей,
ну а потом — от торца к торцу.
Где теперь зыбкая эта
ночью скользившая по лицу
чересполосица света?

Четверть века минуло, а всё не позабыта
ты, меня тянувшая за город в конце
нудного семестра — в омут малахита
с годовыми кольцами где-то во дворце
графа Шереметева; и хотя народы
ныне перемешаны, у тебя как раз
много было русскости, кротости, породы
прямо в роговице серых-серых глаз.
Даже я поежился перед их пытливыми
огоньками слезными, памятными впредь.

В молоке с рогатыми ветлами и ивами
можно неотчетливо было разглядеть:
на подходе к берегу придержали весла
немногоречивые тени в париках —
видимо, приехали повидаться просто
с вороньем некормленным в низких облаках
— с острова Цитеры. Помнишь, как приметили
две бесшумных шлюпки — по бортам огни.
С той поры опасные мы тому свидетели,
и притом одни.

Пока беспокойный рассолец
в крови моей всё голубей,
и я, как к полку доброволец,
приписан к словесности сей.

И морок мелодии, лада
— свободы моей зодиак.
Не надо, не надо, не надо
и думать, что это не так.

Искусство сродни любомудру,
который, сбежав с кутежа,
почил от простуды поутру,
с княгиней впотьмах ворожа.

Мечтатель в открытой манишке
к любимой бежал через двор
и вдруг — уподобился льдышке
и Музу не видит в упор.

Враз суетен и неотмирен поэт,
на недолгом веку
у замоскворецких просвирен
и галок учась языку.

Белка лапкой-грабкой стучит в стекло,
по которому целый день текло.

Я один в своей конуре, и мне
машет ель седым помелом в окне.

Поминаю тех, с кем свела судьба,
кто полег, меня обойдя, в гроба —

и чубастый гений с лицом скопца,
и другой угрюмый ловец словца.

Как когда-то за бланманже барон
Дельвиг пообещал, что он

повидаться явится, померев,
за чекушкой — то же и мы… Нагрев,

так никто с тех пор и не подал знак,
не шепнул товарищу: что и как

там — но глухо молчат о том.
Так что я все чаще теперь с трудом

уловляю воздух по-рыбьи ртом,
осеняясь в страхе честным крестом,

по сравненью с ними, считай, старик
и ищун закладок в межлистье книг.

Горстка нас — приверженцев их перу,
да и ту, пожалуй, не наберу.

Проще на дорожку из здешних мест
собирать по крохам миры окрест.

Под парусами снежных осыпей
с простертых лап, когда светает
или становится еще темней,
куда ж нам плыть?.. Никто не знает.
Одни по насту задубелому
целенаправленно дворняжки
бегут, как — черные по белому —
из той прославленной упряжки,
когда по снежным дюнам Арктики, г
де день еще не начинался,
при полыхании галактики
Колчак на помощь Толлю мчался.

И заносили хлопья крупные
буссоль, планшеты, строганину.
Во сне и под двумя тулупами
знобит — или толкает в спину
невероятное грядущее
с его любовью,
с послерасстрельною, несущею
стремниной — подо льдом — к зимовью.

Багровый, добела оранжевый
в снегах покорных,
должно быть, оторвался заживо
от тех — что возле чудотворных,
то в чаще навсегда скрывается,
то вдруг соскальзывает с ветки,
то нестерпимо разгорается
в грудной, тряпьем накрытой клетке,
на склонах кладбища — под стать крылу —
дрейфует огонек купины.

И стало слышно где-то около,
как раскатились в детстве по полу
рождественские мандарины.