Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Тишина, озвученная лаем,
мы его дословно понимаем,
запросто берусь перевести
про войну миров — и пораженье
нашего, чье кратное круженье
у вселенной было не в чести.
Поминают сплётные дворняжки
из давно распущенной упряжки
огонек последней из застав,
где когда-то грешники спасались.
А по хвойным лестницам метались
белки, сатанея от забав.

…Кто про те вселенские разборки
нынче помнит — разве в военторге
окружном некупленный погон.
Ты тогда пронизывала косу
алой змейкой, стало быть, к морозу
царственному, словно Соломон.
Той фосфоресцирующей ночью
волны снега притекли воочью
на крыльцо.
Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья,
раз — и вынул сердце без усилья,
отвернув слепящее лицо.

С той поры сказитель и начетчик,
я еще и классный переводчик
хоть с, увы, не редких языков:
грай вороний стал мне люб и внятен,
в тишине всё меньше белых пятен
в серый-серый день без облаков.

Правда, разумею много хуже
пересудов бобиков о стуже
человеков выспренний глагол.
Но и их — сметливых и убогих
понимаю, пусть не всех, но многих
с хрипотцой из самых альвеол.

Сто лет назад не смог проснуться
среди зимы.
Напрасно мурка возле блюдца…
Вот так и мы.

Когда всё белое,
весь мир как целое
еще белей.
Вдруг льды с прорехами,
скрипя, поехали
вдоль поймы всей.

Тылы глубокие,
боры высокие
и — рубежи.
Коль мы на практике о
дни в галактике,
так и скажи.

После войны миров,
крепких — по Морзе — слов
больше с врагом не знаемся.
Там за холмом в снегах
и посейчас в бегах:
возле печи спасаемся.

Старый седой полкан,
в обереженьи рьян,
гавкает по призванию.
Будем всю зиму, мать,
квасить и вспоминать
свернутую кампанию.

…В самом конце войны
одолевали сны
с тщетной гоньбой за счастием.
Помнишь парад планет
первый за много лет
с нашим с тобой участием?

Кормишь меня с утра
щами из топора;
примем на грудь — и кажется,
что наломали дров
в этой войне миров,
чая, когда уляжется.

В финале столетия — ближе к нулям —
в отместку отыгранным в спешке ролям
по ящику видим блондинку в мехах,
наброшенных сверху белья впопыхах,
когда, рассчитавшись с погоней, её
в свое холостяцкое было жилье
привозит застенчивый малый, качок
с зачесом, затянутым в пышный пучок.

Зависла комета за черным окном
и смотрит на ужин мой с кислым вином,
и тут же, минуя мой скудный удел,
уходит на зов галактических тел.
…Захлопну-ка чтиво последних времен —
с обложкою, съехавшей вбок, лексикон.
Потом над свечою кулак подержу
и тьме заоконной ожог покажу.

Это было рано — еще до инков,
потому ни почты, ни дневника;
ни простого четкого фотоснимка
посейчас не найдено с нас пока.

Никаких вещдоков у разночинца,
у глупца, певца из гурьбы калик.
Помню только, грел с твоего мизинца
в серебро оправленный сердолик.

А какие сосны, какие ели,
да на разных уровнях вразнобой,
объяснялись лапами как хотели
и о чем хотели между собой!

И когда в галактике жизнь кончалась,
ты, её слезинкою осоля,
с нашей общей помощью облачалась
на ночь в платье голого короля.

Благо окна были в репье мороза
плюс туда ж слетевшаяся щепа
из давно закрытого леспромхоза
со звезды, что стала на свет скупа.

В прошлом — только бобики хрипло лают.
А теперь — пространство перекроя,
челноки космические снимают
ледяные сливки с небытия.

Далеко-далече за снежной осыпью,
и другой, и третьей — мой старый дом.
Там ты мне примстилась, должно быть, сослепу
в котелке ли, шляпе с цветным пером.
Это я останусь без эпитафии,
а про ладно скроенное твое
есть в отлично изданной монографии
«Человек и его шмутьё».

…Шла война миров, будто русских с галлами,
обмороженными опять.
И земля с пустынными терминалами
не могла ни выиграть, ни проиграть.
Хоть её прилизанные приказчики,
обдавая вежливым холодком,
развозили по адресатам ящики,
ну а в них — Калашниковы рядком.

Где и кто в ту пору сидел на троне,
не припомню точно, кажись, не свой.
В обреченном прифронтовом районе
у забытой Богом передовой
я лазутчик был похитрей Емельки
и тебе не смел доверять вполне,
но балдел уже от одной бретельки,
что держала чашечку на волне.

Когда не то чтобы бессильное,
зарапортовываясь снова,
берусь замуровать двужильное
в столбец лирическое слово,
когда ему в простосердечии
и впрямь я отдал все до нитки,
обожествив глагол, наречие
и существительные слитки,
и вот не знаю сам, зачем спешу
по их же лаве,
как говорят спортсмены, к финишу,
верней, к неброской переправе —
расслышат ли меня
заречные
ракиты в хмари предрассветной
и кот, от нас на веки вечные
ушедший на неделе Светлой,
и над ржавеющими крышами
неведомо с какого света,
невесть кого опередившая
в прогале хвойных крон комета?

На излёте не век — но эра
враз со всеми её веками,
что, как пленниками галера,
нашей названа шутниками.

Тут худые дела творятся:
в каждом атоме, кварке ложь, но
сконцентрироваться, собраться
даже мысленно невозможно,

старой нищенке дав купюру,
побирающейся в обносках.
Жизнь моя пролетела сдуру,
в общем, тоже на перекрестках,

хорошо хоть не с биркой в яме.
Составлявшие камарилью
красномордые со стволами
тоже сделались ветром, пылью.

Те хозяева испитые
в прелых валенках, знатных бурках,
и прикинутые крутые
в новых выросшие мензурках,

мы, любившие поутрянке
похмелиться не ради славы,
и холеные дяди — янки
из последней супердержавы,

и другие, кто нам неровни,
а ведь тоже казались былью,
подобрев, о себе напомним
синим ветром и серой пылью.

…Там — в зоне ином, пространстве
вспомню ли хохлому лесную
и укоры в непостоянстве
в ночь холодную, вороную