Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Жизнь прошла, вернее, пробежала
в стороне — пространства визави,
из которой выдернули жало
напоследок жертвы и любви.
Дело даже не в цене вопроса,
пресловутом бегстве с корабля…
Как с тобою нынче без наркоза
поступили, отчая земля.

Но ярчают, скрашивая дни нам,
гребни рощ окрестных; на поклев
к начинающим буреть рябинам
прилетело много воробьев,
видно, тоже попривыкших к вони
торфяных распадков в сентябре.
И тоскуют скрипки Альбинони
у меня в нетопленной норе.

Рок отнимает порой отвагу,
выстроив в нерасторжимый ряд
то как совки занимали Прагу,
то как бомбили янки Белград.

Обзаводиться пора регланом.
Время ввело меня в ближний круг
или, вернее, берет тараном
разом на жалость и на испуг.

Пижма пожухла, в отсветах медных
тучки с вихрами своих седин
плюс красноватая аура бедных
и утонченных здешних рябин.

Ношей ли крестной Царь Небесный
землю родную благословил —
только на ней необъятной тесно
от безымянных отчих могил.

Ох, из спрашивавших что делать
лохов не уцелел никто.
Нынче хочется отупело
крикнуть мысленное: за что?

И в тишине наступившей снова,
той, при которой слышны сердца,
вдруг зачерпнул я из торфяного
и хрустального озерца.

Пью — и чувствую, что на мушке,
сам себе снайпер, шепчу: держись.
Словно в запаснике, в черепушке
ветхой моей сохранилась жись.

Так что, можно сказать, до срока
тоже стал я, ни дать ни взять,
легендой отечественного рока,
можно сказать.

Враз агрессивный и покорный,
больную лапу волоча,
трусит трезорка беспризорный,
как будто в поисках врача.

Открытый космос открывает
нам глубину за глубиной
и вихрь ветвями помавает
над непокрытой головой…

Но сердце сердцу знает цену,
когда в арктическую даль
Фритьофу Нансену на смену
отчалил Амундсен Руаль.

Схож с галактической омелой,
возможно, был в минуту ту
наш шар земной заиндевелый,
закатываясь в темноту.

А я подумал на террасе,
придя со станции домой,
о двуединой ипостаси
любви — с бедой.

О том, что тоже закатилась
моя судьба на трети две
и звездочкою закрепилась
душа собрата в синеве.

Чего у жизни не отнимешь,
так это на погосте меж
завороженных сосен финиш,
бивак, рубеж.

Ну не какой-нибудь залетный небожитель
непотопляемый, а без обиняков
я слова вольного дружбан, верней, гонитель
его в столбец стихов.

Вдруг ветерок крепчал, едва всё удавалось
в четверостишии, блаженный, беговой —
так слово вольное, таясь, перекликалось
с другим в строке другой.

Не потому, что там вдвоем им стало тесно
от тавтологии, а чтобы в аккурат
их перечла вдова, запомнила невеста
и одобрял собрат.

Чтоб с белого холма мерещилась излука
с незаживляемой промоиной реки.
Ведь слово вольное — надежная порука.
И дали далеки.

Там живность лепится к жилищу человека,
считай, ковчежному, поближе в холода.
И с целью тою же на паперти калека
сутулится всегда.

Когда смеркается — смеркается не сразу.
Пока окрестности становятся тусклей,
как бы холодных горсть сжимаешь до отказу
рассыпчатых углей.

Нет, весь я не умру — останется однако
мерцать и плавиться в глазах в мороз сухой
последний огонек последнего барака
на станции глухой.