Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

В безвольных щупальцах с непотемневшей дымкой
усадебных берез
взялись соперничать солисты-невидимки
видать всерьез.
Я не обученный, а понимаю
о чем они:
акафист знобкому с черемухою маю
в длиннеющие дни;
как ранним летом
пук в воду ставишь ты
раскидистый с летучим цветом
куриной слепоты;
о заседаниях за рюмкой до зари и
достоинстве потерь,
о сердоликовых запасах Киммерии,
утраченных теперь;
соревнование в определеньи тактик,
как выделить в анклав
скорей Отечество, его среди галактик
не сразу отыскав.
В родных преданиях всего дороже
нам искони
вдруг пробегающий мороз по коже —
вот же
о чем они!
…И Фет, вместо того чтобы всхрапнуть всерьез,
набился к ним в единоверцы
и письменный стилет, как римлянин, занес
на заметавшееся сердце.

За падавшим в реку мячиком,
а может, и не за ним,
я прыгнул с обрыва мальчиком
и — выплыл совсем другим.
Да вот же он, неукраденный,
не шедший в распыл, в навар,
не ради забавы даденный,
уловленный цепко дар.

С тех пор из угла медвежьего
неведомого дотоль —
на карте отыщешь где ж его —
ко мне поступала боль.
Кончающиеся в бедности
намоленные края —
здесь тоже черта оседлости
невидимая своя…

Вскипали барашки снежные,
и мы, отощав с тоски,
как после войны — мятежные
садились за колоски
убогого слова вольного.
Потом, перебив хребет
души, из райка подпольного
нас вытянули на свет.

Ползите, пока ходячие,
в зазывный чужой капкан.
Глядите, покуда зрячие,
на лобную казнь Балкан.
Просторней весной сиреневой
заброшенные поля.
Но коже под стать шагреневой
сжимается мать-земля.

Догадки о русском Логосе
отходят к преданьям — в синь,
оставив звезду не в фокусе
и приторную полынь
во рту у стихослагателя,
глотающего слюну,
как будто у неприятеля,
прижившегося в плену.

У губчатой соты заглохшей кавказской осы
над сонной артерией береговой полосы

лукавый глазок, а под ним допотопный оскал
сверкнули, мелькнули и юркнули в скальный прогал.

В пещере сочатся прозрачные кварца сосцы.
Халвою крошатся слоистого камня резцы.

…Напомнила ящерка нам про грядущие дни,
когда по теснинам зависнут скрипучие пни,

когда её мышцы оденутся плотью сполна
и хищные лапы смиренно омоет волна.

В опальной зелени Туркмении
гранаты бурые поспели.
Рассохлись хижины в селении,
как глиняные колыбели.

Сонливо ослики сутулятся
услужливые у чинары,
когда мелькают в пекле улицы
пугливо яркие шальвары,

скрываясь за ковровым пологом
во тьме шалмана ли, духана,
откуда тянет пряным порохом
просыпанного там шафрана.

Пятнадцать лет, поди, красавице,
в гарем какого-нибудь шаха
ей скоро предстоит отправиться.
От ожидания и страха

в её глазницах виноградины
свернулись в черные кровинки.
И греют маленькие гадины
свои серебряные спинки.

По теснинам ежевичник
переспел; и вот
загорелый пограничник
скалит черный рот.

За узду привязан к вышке
азиат-скакун.
Горизонт подобен вспышке
сладострастных струн.

В знак восточных наслаждений,
словно дынный сок,
по колючкам заграждений
пробегает ток.

Притаился где-то, ибо
взял успешно след
ваххабита и талиба,
хитрый моджахед.

Всё звенят ветра-скитальцы
в руслах древних рек.
И не в силах тронуть пальцы
воспаленных век.

…Рядовой подвержен сплину,
зад провис, что куль.
Но рванись с холма в лощину
цокнет вслед
и пустит в спину
ленту жгучих пуль!

Драпировки темной тверди.
Жухлая трава.
Дуновенье сонной смерти,
значит, смерть жива.

Веси знойного тумана.
Бежевая синь.
Вместо воздуха дурманный
запах спелых дынь.

Где-то, спрятавшись за глыбу,
противостоит
моджахеду и талибу
хмурый ваххабит.

Это их во время оно,
выйдя на крыльцо,
рядовой с погранзаслона
опознал в лицо.

И тотчас его сморили
миллионы лет,
и щепотью желтой пыли
стал его скелет,

с пряным запахом шафрана,
через блокпосты
уносимой
до Афгана,
где темна одежд сметана
и пески пусты…

Гигантский козырек скалы опущен низко
над выцветающею чащей тамариска
с мелькнувшей ящеркой, уснувшей на ходу,
как будто близок срок, когда к тебе приду,
осевшим голосом поведать не умея
про бледный тамариск и маленького змея.

Холмы и впадины слабеющей пустыни
с боков потрескались, подобно коркам дыни.
Колючки крошечной жесток укус в пяту.
Соленый суховей на веках и во рту,
где высохший язык устал просить поблажки,
но нечем окропить его из мятой фляжки.

Над дремлющей землей приподнимая полог,
на миллионы лет здесь счет ведет геолог.
Но так белёс зенит и неизменен час,
что кажется, хитрец обсчитывает нас,
спортивной кепочкой прикрыв нагое темя,
тасуя бытие и подгоняя время.

Сумерки в сентябре
долго не зажились:
с астрами во дворе
по существу слились.

Наглухо застегни
пуговицы плаща.
Вон по шоссе огни
бегают, трепеща

перед постом ГАИ.
Но — тишина окрест.
Вслушиваюсь в твои
хроники здешних мест

и по обрывкам вновь
жадно воссоздаю
сбивчивую любовь
истовую твою.

Не то чтобы я хотел
скулить о минувших днях
с видением ваших тел,
сближающихся впотьмах,

но разве тебя одну
без навыка и снастей
отпустишь на глубину
нахлынувших вдруг страстей?

При играх теней на дне,
пугливом огне свечей
там каждый, как рыба,
не хозяин своих речей…

То-то березы над
мокрой дорогой той
к дому через посад
вянут и шевелят
проседью золотой.

Живем на казенный кошт
судьбы; в мировой пыли
Медведицы тусклый ковш
вот-вот зачерпнет земли.

С тех пор как миновавшей осенью
узнал под дождичком из сита,
что родом ты из Малороссии
да и к тому же родовита,
как будто в сон медиумический
или прострацию какую
впадаю я периодически
и не пойму, чего взыскую.