Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Разреши при раскладе таком
и агоньи свечного огарка
давний спор речника с моряком:
что надежней — челнок или барка?

Я и сам Арион, под скалой
ночевал на песке вместо коек,
уцелевший в рубахе сырой
после всех передряг и попоек

и, пусть худо, сберегший кадастр
волн и суши, раскатанной в дали.
Нас посадские ежики астр
на осенние прииски звали…

Я на корке родимой земли
удержаться покуда умею.
И тревожно сигналит вдали
бакен синей лампадой своею.

В пелене осеннего молока
хорошо бы, выровняв аритмию,
генным кодом старого черепка
разживиться и воссоздать Россию.

Чтобы стала снова такой, как до
своего позора, конца, итога.
Чтобы было так же окрест седо,
но мерцала маковками Молога —

ведь еще потопа не ждет никто,
хоть полкан поскуливает с порога.

Я бы начал на ночь читать внучкам
свод законов или земли кадастры,
прижимая к влажным платок зрачкам,
на взъерошенные любовался астры

и неистощимые облака —
неужели всё это дубликаты?
И уж знал бы, Родина, как хрупка,
а по-своему и права ты!

Или это конспиративный свист,
или кто-то плачет всю ночь в подушку…
И несет за пазухой террорист,
словно семгу, в промасленном свертке пушку.

…Чем листья зыбистей, слоистей
и вовсе занесли крыльцо,
тем интенсивней, золотистей
становится твое лицо.
Хоть на запястье бледен все же,
когда ты в куцем свитерке,
со свастикой немного схожий
едва заметный след пирке.
И нестеровская с цветными
вкраплениями серизна
навек с родными
возвышенностями и иными
пространствами сопряжена.

…Когда в приделе полутемном
вдруг поднял батюшка седой
казавшееся неподъемным
Евангелье над головой,
мне вдруг припомнился витии
ядоточивого навет:
заемный, мол, из Византии
Фаворский ваш и горний свет.
Пока, однако, клен и ясень
пылают тут со всех сторон
в соседстве сосен,
источник ясен
откуда он.

Не мни меня своим:
в пенатах обветшалых
я лишь сезонный дым
над кучей листьев палых.

И пристрастясь стучать
по клавишам на даче,
я стал все меньше спать,
а бодрствовать тем паче.

Так разом стар и мал
о том, что сердцу ближе,
когда-то тосковал
Иван Шмелев в Париже.

И слушая гудки
пежо на всех развилках,
он видел ноготки
и астры на могилках…

Давно земли чужой
я вдосталь нахлебался.
Один пришел домой
и здешним рощам сдался.

Я не из тех лисиц,
что тут метут хвостами.
А ты поверх границ
одна из редких птиц,
зимующая с нами.

Верней, сегодня я
не просто нота лада,
а часть небытия,
костра и листопада.

И долог был мой путь,
и краток неизбывно сюда —
к тебе на грудь,
дышавшую прерывно.

В своем же воске утопая,
агонизирует огарок,
чей острый язычок, мигая,
то тускл, а то чрезмерно ярок.

Под водный шелест, будто бобик,
то спишь, то зенки даром лупишь,
то астр у бабки синий снопик
за несколько десяток купишь.

В родных широтах, жив курилка,
то о подружке грежу, каюсь,
то болью в области затылка
с отдачей в позвоночник маюсь.

Упертый в зыбь в оконной раме,
я лишь одной цезуре предан.
Я предан старшими друзьями,
но путь мне прежний заповедан.

Не дожидаясь передышки,
вновь ухожу в наряд бессонный.
Вот так снимает со сберкнижки
старуха вклад свой похоронный.

Судьба дозволила зажиться,
хоть я бирюк, а не пиарщик.
Вот так решается зашиться
какой-нибудь пропащий сварщик…

Каждый, кто видел Париж,
помнит, наверное, про
полиграфию афиш
в сводчатом старом метро.

Всюду грустила Катрин
и ухмылялся Жерар.
Тоже и я господин
был, навещающий бар.

Схожих с тобою точь-в-точь
нынешней — много тогда
от Ярузельского прочь
полек бежало сюда.

Катастрофически тут
быстро дурнели они.
В общем, мемориев ждут
те баснословные дни.

…Вновь сквозь стекло стеарин
манит из тусклых глубин
ужинать; я уже стар.
Та же повсюду Катрин.
Тот же повсюду Жерар.

Но, тяжела налегке,
жизнь ощущается как
ростовщиком в кулаке
цепко зажатый медяк.

Уж сыплет поднебесье мглистое
снежок на наши палестины,
но в рощи втерто золотистое
упорно, как раствор в руины.

Еще речная зыбь ребристая
струится между берегами
и палых листьев толщь слоистая
чуть-чуть пружинит под ногами.

Кто прожил жизнь неукоснительно
командующего парадом,
тому, возможно, извинительно
всплакнуть на склоне дней покатом.

А я прощаюсь необученным
и остаюсь, туша окурок,
одним из так и не раскрученных
послевоенных коль и юрок.

Тут прошлым станет настоящее,
как только матерком украсят
его хозяева ледащие,
что курят натощак и квасят.

…Где я когда-то околпаченный
подружку тискал торопливо,
на голых ветках много схвачено
морозом белого налива.

За рябинами в дождевой пыли
еле-еле видно крыльцо, веранду —
дом, из которого увели
Эфрона и Ариадну.

Мотыльки, летевшие на свечу,
обожглись, запутались, напоролись.
Вот и нам сегодня не по плечу
рядовой вопросец «за что боролись?»

Я и сам когда-то бежал — на круг
возвратясь, едва занялась полоска.
Но нашел Россию в руках хапуг
и непросыхавшего отморозка.

А теперь уже пообвыкся, сник,
дни повадился проводить в дремоте
и почти смирился, что всяк кулик
свой гешефт кует на своем болоте.

Но частенько в сумеречном луче
сам себе кажусь допотопной тенью
с неизбежной сумкою на плече,
неподъемной, с книгами, дребеденью.

И всё слабже помню друзей и весь
солидарный путь свой совместный с ними
теми, кто, кажись, и сегодня здесь,
но уже другой, о другом, с другими.

Колер осени охра, левкас и йод
за привычно скудным дождем и дымом —
то клубится топь торфяных болот
под каким, не сбиться б со счету, Римом.