Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Твои глаза смиренные, стальные
глядят в окно на падающий снег.
И улицы полуживые
от русел вымерзших до основанья рек
отличны разве выхлопами гари,
когда зеленый свет;
в палатке-крепости смурной пассионарий
торгует выпивкой, надев бронежилет.

На явку здешнюю — былое хороня
от тех, с кем лучше разминуться —
поостерегся б я когда-нибудь вернуться
на склоне дня,
в привычной тесноте от снега отряхнуться;
ни в нетерпении скорей к столу подсесть,
ни, вытянув на свет бумаги лист безгласный,
вдруг записать стишок ни с чем не сообразный,
ни шепотом его, ликуя, перечесть…
На всем лежит твой взгляд стальной и ясный.

Зима с огнем на поражение
при беспорядочных разборках,
с поддачей, головокружением,
объятиями на задворках —
она прошла; остались в памяти
гудки автомобильных пробок,
на сумеречном небе наледи
над домино жилых коробок.

…Да споры: кто же мы — отступники
в перелицованной одежде
и где — в банановой республике
или империи, как прежде?
Иль на подходе нынче к власти знать,
скомандующая «короче!»
любителям поразглагольствовать
по-русски на излете ночи.

Судные дни Московии,
сложат о них былины:
лужицы темной крови и
офисы и малины.
Тут ребятишки ушлые
с мышцами или салом,
слишком неравнодушные
к выплатам черным налом,
держат под мышкой пушки,
гибнут в убойных сварах;
рыжие потаскушки
с ними бывают в барах.
……………………………..
…………………………….
…………………………….
……………………………..
Жители Эльдорадо
сколько б ни заносились,
жить у меня как надо,
может быть, научились.
Вот ведь и я пропавшую
зелень нашел в кармане,
скудную, но хватавшую
на алкоголь в шалмане.

Как говорят философы
прошлого: «либо — либо».
Ехать в мой угол бросовый
вздумала ты… спасибо.
В жизни обезображенной
и посегодня с нами
утренний бор — с проглаженной
фольгою меж стволами.

Течение сносит и сносит,
и вовсе не труп врага,
который прощения просит,
тебя самого, дурака.

Меняются береговые
пространства, укрытые в дым,
ты видишь их словно впервые
ослабшим своим боковым:

знакомые с детства откосы
с сухим серебром корневищ,
вцепившихся в осыпь
размытых прибрежных кладбищ,

избу старожилов последних,
еще доживающих тут
с отвычкой души от обедни
и страха, что не отпоют…

В турецкую кожу одеты,
дородные не по летам
и прыткие авторитеты
уезды прибрали к рукам

и на сектора поделили,
как всем почтарям вопреки
доносят, видать, не забыли,
буреющие земляки.

Мне выпала вместо получки
завидная участь тайком:
холодные странницы-тучки
вскормили меня молоком.

Счастливцу изгнанья не будет,
а родина — где-нибудь там,
где устье воронками крутит,
зазывно открытое нам.

Перегоревший рано июль,
серые кровли, порванный тюль;

и хироманта находка — лопух
всеми буграми сразу набух.

Родоначальник, ветхий Адам
теплою водкой спасается там

и поминает рай в шалаше,
знать, не хорошим словом в душе.
………………………………………………….
Я из другого теста, поди,
что-то другое ноет в груди.

Кверху б спиною одетою плыл,
щупая зенками бархатный ил.

Пыльный ли жемчуг, в брюхе ль икра
у осетрины, жены осетра?

То-то сбежались на берег реки
знавшие цену целковым царьки.

Словом, двуногой быть не хочу
тварью, мне это не по плечу.

На самого я себя положусь.
От самого я себя откажусь.

Так будет проще на Страшном Суде
матушке Роще, батьке Воде…

Снятся мне окромя забот:
смутный откос реки,
створы фарватера в разворот,
вольные паводки.
Вот почему, пожилой мужик,
чураюсь визгливых птиц
и просыпаюсь в ответ на крик
землячек-утопленниц.

…Помню, как оживлял физрук,
склонясь, плавчиху на берегу,
сгибал безвольные плети рук
и бросил: «Поздно. Не помогу».
Речной подпитывают поток
ключи — чем йодистей, тем темней.
Кто-то дергает поплавок
сердца — сильней, сильней.

Темное — с солнцем — лето
в восемьдесят втором

как-то без перехода
в осень обабилось.

Враз пожелтели кромки
крон на обрывчатом

правобережье Волги
над дебаркадером.

Я приезжал прощаться:
мне оставалось три

дня несусветных волглых
жизни на родине.

Всё за спиной — мытарства,
вызовы; впереди

сладкая неизбежность
встречи с Европою.

…Здесь пробегало детство
в летние месяцы

с бабушкой Соколовой
Людмилой Сергеевной.

Храмины разоренной
портик теперь красней,

гуще еще крапива,
диче боярышник.

Я вспоминал нырянье,
ягоды, молоко,

как приоткрыл в подклете
старый седой сундук

с тленной парчой — остатком
от облачения,

но со сберегшей форму
розой тиснёною.

Было окрест безлюдно.
Горек мой табачок.
………………………………….
Вдруг возле шатких сходен
около берега

выплыл спиной разбухшей
кверху утопленник.

…До парохода двадцать
с лишним еще минут.

Чайка зависла, визгнув,
жадная, жалкая.

Смолоду нырнешь, пересчитаешь
понову все ребрышки водице,
то ли братом, то ли сватом станешь
в стороне невестящейся птице.

Смолоду ведь всё определяет
бытие — твердили ортодоксы.
На обломе лета побеждает
энтропия розовые флоксы.

Годы промелькнули с той разлуки.
В два последних — что-то похудали
так фаланги пальцев у подруги,
что гулять свободно кольца стали.

И всё чаще, четче вспоминаю
малую свою, как говорится,
родину, которую не знаю,
словно помер, не успев родиться.