Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

Месяц ромашек и щавеля
возле озерной сурьмы.
Словно на родине Авеля
снова убитого мы.

Нового Авеля, легшего
рядом неведомо где,
кротко улыбку берегшего
в русой с медком бороде.

Стадо с приросшею кожею
к ребрам спасается тут.
Лютые над бездорожием
овод, слепень и паут.

Светлое небо порожнее.
Слышатся окрик и кнут.
С каждой минутой тревожнее
по воскресениям тут.

Все в этой местности пьющие
с каждым стаканом грубей.
Культи ветров загребущие
да колокольни, встающие
тихо из сонных зыбей…

В новорожденной пижме откосы
и в отбросах, как после крушенья.
Только-только рябины над ними
начинается плодоношенье.

У московского хмурого люда
побуревшие за лето лица,
лбы и щеки в досрочных морщинах,
но вздохнешь — начинают коситься.

В электричке открытые двери
и в глубоких порезах сиденья.
Входит тетка с двумя пацанами
и заводит свои песнопенья.

То ли беженцы, то ли пропойцы
побираться решилось семейство,
кто бы ни были, но понимаешь:
не подать им две сотни — злодейство.

…Это голос сыновний, дочерний
говорит в нас, сказителях баек,
блудных детях срединных губерний,
разом тружениц и попрошаек.

Под кровавую воду ушедшие
заливные покосы губернии.

В Сорской пустыни ждут сумасшедшие,
что омоют их слезы дочерние.

И безумец глядит в зарешеченный
лес в оконце ворот — и надеется

в заозерном краю заболоченном,
что в застиранной робе согреется.

А другого, в траве прикорнувшего,
одолело унынье досужее.

Настоящее жутче минувшего —
думать так, земляки, малодушие.

Сердце ищет, как утешения,
бескорыстно, непривередливо,

пусть неправильного решения,
только б верного и последнего!

Было ясно, теперь помрачение;
и, блестя раменами, коленами,

иван-чая стоит ополчение
в порыжевших доспехах под стенами.

За поруганной поймой Мологи
надо брать с журавлями — правей.
Но замешкался вдруг по дороге
из варягов домой соловей
и тоскует, забыв о ночлеге
и колдуя — пока не исчез
над тропинкой из Вологды в греки
полумесяца свежий надрез.

Расскажи нам о каменной львице
на доспехе, надетом на храм,
о просфоре, хранимой в божнице,
как проводит борей рукавицей
по покорной копны волосам.

Но спеши, ибо скоро над топью
беззащитно разденется лес
и отделятся первые хлопья
от заранье всклубленных небес.
Но еще и до хроник ненастных
по садам не осталось сейчас
георгинов в подпалинах красных,
ослеплявших величием нас.

Златоверхий у жилья
в шумной клен раскачке,
где расейская своя
жизнь в трудах и спячке,

от которой вперекос
визави всего лишь
приснопамятный погост
— вот туда и клонишь.

…Приезжаю ль в город N,
занимаю нумер,
никого не жду — взамен
тех, кто жил да умер.

Убираю ль серым днем
за опавшим кленом,
вспоминаю ли с трудом
погодя об оном,

возвращается ль в окно
мой высоколобый
кот, который заодно
с космосом утробой,

— в листопадных куч
дыму смыты все границы.
И скрипят, скрипят в дому
ночью половицы.

Шавки у свалки
голодны, жалки,
их пожалей,
вихорь над креном
пахнущих тленом
валких полей.

…В поле былинку,
в милой слабинку,
лунный прогал,
то бишь глубинку
в небе с овчинку
— долго искал.

Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.

Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых…

Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал зазор
меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с заржавевшей стружкой…
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.

Озолотились всерьез
в свалках откосы,
копны ракит и берез
пряди и лозы.
Некогда, впрямь молодым,
нам обходились в копейки
к приискам тем золотым
ведшие узкоколейки.

Красным царькам вопреки
были тогда еще живы
сверстники и смельчаки
те, что потом, торопливо
опережая, легли
в узкие, тесные гнезда
из-за нехватки земли
на отдаленных погостах…

Дождь непрестанный до слез
то барабанит, то бает.
Только ленивый берез
осенью не обирает
— около лавки свечной
с бойкой торговлей воскресной
или излуки речной,
враз ключевой и болезной.

…Но на родные места
с тусклым осенним узорцем
глядя и глядя
с креста
под остывающим солнцем,
как поступающим в скит
трудницам простоволосым,
Сын унывать не велит
копнам прибрежных ракит,
стаям рябин и березам.

От посадских высот — до двора,
где к веревкам белье примерзает
и кленового праха гора,
наступает такая пора,
за границей какой не бывает.

В эти зябкие утра слышней
с колоколен зазывные звоны
и с железнодорожных путей
лязг, когда расцепляют вагоны.

Из источника лаврского тут
богомольцы в кирзе и ватине
с кротким тщанием пьют
и — идут
приложиться к святыне.

Над жнивьем радонежских лугов
и оврагов обвал облаков.

А еще за четыре версты
скит, ковчег богомольных усилий.
Это там — и над ними кресты
потемнели, крепки и просты —
спят рабы Константин и Василий [3] Константин Леонтьев похоронен в Черниговском скиту в 1891 году, Василий Розанов — в 1919-м. .

От лап раскаленного клена во мраке
червоннее Русь.
От жизни во чреве её, что в бараке,
не переметнусь.