Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

…Не задаром дарует Господь:
и на кортике крабью чеканку,
и лозу, и любезную плоть,
и у белого мола стоянку,
и грузинской дороги пенал,
и казачью Украйну воловью,
и Тобольск, и свинцовый Урал
с голубою емелькиной кровью.

В цепких объятьях глициний
спит ливадийский дворец.
Особи лавров и пиний
возле татарских крылец
словно забыли с владельцем
свой погребальный союз.
Лишь студенистые тельца
прямо на гальку медуз
понта Эвксинского качка
бросила в йодистый зной.

Это темна, как болячка
на локотке у родной,
роза в скорлупчатой чаще,
стриженной по окоем…
И августейшее — слаще
в смертном обличье своем.

Пенистый малахит
в скальной оправе понта
больно глаза слепит
вспышками горизонта.
Перебегая в тень,
стала от зноя слаще
вянущая сирень
в дикой приморской чаще,
что от татарских дуг
сонных манила новью
и — обернулась вдруг
белогвардейской кровью.

Конские черепа
скал высоки, отвесны.
В осыпь ведет тропа
прямо по краю бездны.
Грубый хитон, хитрец,
было надел Волошин,
сей любодей-истец
гладких морских горошин.
Но всё равно слыхать
бойню Чрезвычайки.
И перестав скучать,
падали алчут чайки.

В новосветской хибарке, дотоль
нежилой еще в этом сезоне,
под дождем, барабанящим в толь,
с паучком-паникером в ладони…

Сосен пушистых стая
сгрудилась над отвесной
— свечи в ветвях качая,
тайно манящей бездной.

Что если прыгнув сходу,
плавно на камни ляжешь,
перемогнув природу…
Что мне на это скажешь

ты, заслонясь враждою
к Новому Свету — раю?
Что за моей спиною
мне припасли, не знаю:

пайку ли на затравку
с проводкой на заборе,
или в ночи удавку,
или иное море…

Жертвенное нетленно.
Вещее многогласно.
Гибельное мгновенно,
ласково, безопасно.

Большому кургану сродни Митридат.
Коптится и вялится Керчь.
Товарок её контрабандный наряд
и ныне способен зажечь.
А там — за проливом — невестится в рань,
вечор золотисто-грязна
над тускло-бутылочной гладью Тамань,
притон, арсенал и казна.
А Кафа бела на зеленой горе,
где тёмен изменчивый понт
иль дымно-прозрачен, когда на заре
зазывно открыт горизонт.

Не думай, что это бесплотный мираж
забрезжил сквозь ветхую ткань:
из волн поднимается после пропаж
державная Тьмутаракань!

Где чайки, идя с виража
в пике, прожорливы,
за радужной пленкой лежат —
мечта государей — проливы.

Но возле полуденных стран
нас, словно куницу в капкане,
с опорой на флот англикан
смогли запереть басурмане.

Эгейская пресная соль
под небом закатным.
Еще, дорогая, дозволь
побаловать нёбо мускатным.

На линии береговой
напротив владений султана,
быть может, мы тоже с тобой
частицы имперского плана.

Но, Господи, где тот генштаб,
его не свернувший доныне,
чтоб мысленно мог я хотя б
прижаться губами к святыне!

Дай жаждущей рыбиной быть,
чье брюхо жемчужине радо,
и тысячелетие плыть
и плыть до ворот Цареграда.

Не по тулову вазы бежит голенастый
ободряемый гончими мим.
Просто волны смывают с уже безучастной
Византии оливковый грим.
Ту, которую исподволь Отче приблизил,
на глазах от души покарал.
И блазнит язычками коралловой слизи
у подножия скал
поджимающий крылья могильник эриний,
по-над толщей морской
донимавших хвою Константиновых пиний
и елениных кедров тоской.

В предрассветные сумерки знобкие
паладины, ворье,
то нахрапом, то тропками
пробирались и брали её.
Но в палермских апсидах грубеющих,
флорентийской пожухшей слюде
да и в окской излуке синеющей —
Византия нигде и везде!
Лишь до времени младшая сводная
ей сестра, расщепившая впрок
поминанья просфору холодную,
опечатала тайной роток.

Кто из нас, прираставших от ужаса к парте,
заарканит кружком,
без заминки найдя на разглаженной карте,
иль пришпилит флажком
эту корочку суши?
Раскисшего снега
наглотавшийся, что молока,
отставая, бежал за дружиной Олега
сын его же полка.
Не согреют уже багряницы льняные
наших батюшек, маленький князь,

будет шапкой махать на столпы соляные
и таким же столпом становясь.

Где блеклый атлас
в нетронутый час,
разглаженный аж до Пергама Антипы,
и спят крокодилы дряхлеющих глыб,
беззлобно оскалив на чаек и рыб
резцы и полипы,

толченый алмаз
вселенной погас
и всплески душа принимает за всхлипы,

ты тоже родная, ты тоже одна
ночная крупица, молекула утра,
а я — как бесчисленный камень со дна —
поклонник и раб твоего перламутра.

Сумрачных скал замес
с доступом лишь глазам
вырос наперерез
падающим волнам.

Мечется мышь летучая,
падая и паря,
с каждым броском живучее
около фонаря.
Веки с сурьмой, отмытою
на ночь с трудом, смежу,
словно сама убитая
прежде тебя лежу.

Отроду двуединая
цельная ипостась:
агнец и царь, чья львиная
грива с руном сплелась.
Редкий моллюск, чьих раковин
не расщепить ножом,
в царстве с еще до заговин
вспыхнувшим мятежом.

…Скоро, опившись смолоду
уксусу с жемчугом,
что показался с голоду
с ледника молоком,
в спешке зальют нас жертвенной
нашей же кровью, но
в опочивальне мертвенной
слышится мне одно —

грозный твой зов: «Нужна мне
и посейчас люба».
Ящерица на камне
тоже твоя раба
— для твоего зверинца.
О, отцеди, родной,
с царственного мизинца
капельку голубой

мне на причастье; впору,
если не поздно, знать,
из поставца просфору
и копьецо достать.

Отсвет лампады тлеющей,
вкрапленной в темноту,
высветив ус русеющий
возле щеки в поту,
меркнет от взгляда ль встречного?
Чернь ли взяла дворец?