Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения

вновь услышу, пускай беззвучно?
Ничего, ничего не минет.
И любовь, если ей сподручно,
вновь нахлынет и душу вынет.

Раскалена амальгама рассвета
вовсе не вдруг наступившего лета.

Судя по ранам сонной подкорки,
кровопролитней стали разборки.

Яблонный ладан с черемухой, вишней,
в этом содружестве третьей, не лишней,

над подмосковной цвелью откосов
с физиологией хищной отбросов.

Крепости гопников и прошмандовок
с прежним душком гальюнов и кладовок.

В нашей убойной жизни топорной
к суке породистой и беспризорной

кто прикипит потеплевшей душою?
Всё беспорядочней с каждой верстою

уж перестрелка слышится близко
группы захвата с группою риска:

дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,
на редутах родных батя твой одинок.

«Раз вы не с нами — с ними»
и — прикрепили бирку.
Каждый теперь алхимик
знает свою пробирку.
Сколько сторон у света?
Начал считать — и сдался.
Впрочем, при чем тут это?
Я зарапортовался.

Много, под стать пехоте,
верст я прочапал пыльных,
жил в местностях по квоте
гиблых, зубодробильных.
Помню, бугай в кожане
в древней Гиперборее
хрипло кричал в шалмане:
«Жаркое, и побыстрее!»

Вышел я к морю ночью
белой тогда в Кеми.
Да и теперь воочью
думаю: «До-ре-ми,
ежели ты мужчина,
где же оружие?»
Роскошь и матерщина;
и малодушие.

Челядь первопрестольной
действует от движка.
Про одного довольно
кроткого петушка,
правда не без сноровки,
мне объяснили лишь:
«Он человек тусовки».
Ладно, не возразишь.

Те же, с кем выходили
мы на служение,
те в большинстве в могиле
и поражении
прав; и хоть ночь кончалась
с нашими спорами,
слово — оно осталось
за мародерами.

Я за бугром далече
рвался всегда домой.
Часто теперь при встрече
спрашивают: на кой?
Я же в ответ пасую
и перебить спешу, ибо
не надо всуе
брать меня за душу.

Я поспешил вернуться
не для того, чтоб как
следует оттянуться,
с воли в родной барак,
а заплатить по смете
и повидать родных.
Старый паром по Лете
ходит без выходных.

В пору богомерзкую, ближе к умиранию,
впрочем, с обретением отеческих пенат,
поминаю вешнюю, теплую Британию,
всю в вишневой кипени много лет назад:
как чему-то встречные клерки веселились
в том раю потерянном делу вопреки
и галерку в опере, куда не доносились
Командора гулкие, видимо, шаги.
Времена далекие — аж до сотворения
космоса — открытого для души,
то бишь самостийницы вплоть до отделения
и переселения в иные шалаши.
Говорят, «влияние английских метафизиков»,
«в духе их наследия» — не знаю, не читал;
но твое присутствие той же ночью близкое
незаметно вынесло спящего в астрал.
С той минуты многое кануло и минуло.
Стал в своем отечестве я лохом и ловцом
человеков… Ты меня давно из сердца вынула,
схожего с подернутым рябью озерцом.
В целом, тишина окрест прямо погребальная,
в общем, идеальная пожива для молвы.
Только где-то слышится перестрелка дальняя
кем-то потревоженной солнцевской братвы.

Снова в мозгу крещендо: глупость или измена?
В залах еще играют на последях Шопена
честно чистюли в черном, фрачном с лампасами.
А уж окрест гуляет голь с прибамбасами.

Мы остаемся в мире что-то совсем одни,
будто в пустой квартире кто-нибудь из родни
с крымского побережья, отданного взаглот
братьям из незалежной.
Ящерица не ждет
возле шурфов с боспорским
мраморным крошевом,
с запахом роз приморских,
тьмой приумноженным…

Предали мы Тавриду-мать, на прощание,
будто белогвардейцы, дав обещание
слушать ночами ровный
шелест волны вдали
в гальке единокровной
с слезной сольцой земли.

Колли, еще холеная, заглядывая в глаза,
мечется возле станции в поисках адреса,
еще сохраняет выправку — но свистни, с тобой пойдет.
Народ же охоч до выпивки, челночный у нас народ,
шоковой терапией лечится круглый год.
Кладбища… Эмираты… Что ему Божья тварь,
преданная успешным функционером встарь,
нынче же новым русским, то бишь насильником,
нюхающим закуски битым рубильником,
стряхивающим перхоть с красного пиджака.
Падает средний возраст бабы и мужика.
Взял бы тебя я, колли,
пусть всё уляжется.
Да ведь с другой я что ли
станции, кажется.

Впрочем, сирени белой тоже навалом тут,
так же её под ветром хаосу радостно…

Отошло шиповника цветенье —
напоследок ярче лоскуточки.
В Верхневолжье душно и ненастно,
что за дни — не дни, а заморочки.
И — остановилось сердце друга
на пороге дачного жилища.
Повезло с могилою — в песчаном
благородном секторе кладбища.

В нашем детстве рано зажигались
пирамидки бакенов вручную.
Под землею слышишь ли, товарищ,
перебранку хриплую речную
бойких приснопамятных буксиров
на большой воде под облаками;
внутренним ли созерцаешь зреньем
тьму, усеянную огоньками?

Словно с ходу разорвали книгу
и спалили лучшие страницы.
Впредь уже не выдастся отведать
окунька, подлещика, плотвицы.
Был он предпоследним не забывшим
запах земляники, акварели,
чьи на рыхлом ватмане распятом
расползлись подтеки, забурели.

Самородок из месторожденья,
взятого в железные кавычки
з а долго до появленья на свет
у фронтовика и фронтовички.
Пиджачок спортивного покроя
и медали на груди у бати.
Но еще неоспоримей был ты
детищем ленцы и благодати.

В незаметном прожил, ненатужном
самосоответствии — и это
на немереных пространствах наших
русская исконная примета.
И когда по праву полукровки
я однажды выскочил из спячки,
стал перекати — известным — поле,
ты остался при своей заначке.

…Всё сложней в эпоху мародеров
стало кантоваться по старинке:
гривенник серебряный фамильный
уступить пришлось качку на рынке.
И в шалмане около вокзала
жаловался мне, что худо дело,
там в подглазной пазухе слезинка
мрачная однажды заблестела.