Николай Тихонов - Полдень в пути

И статуя-дева из древних Афин
Разинула рот от счастья,
И на воротах деревянный дельфин
Смеялся веселой пастью.

Сначала все было морскою судьбой,
Под сенью военного флага,
И в память навечно вошел этот бой,
Геройская гибель «Варяга».

И пели крестьянин, рабочий, моряк,
Отдав ему славу по чину:
— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,—
Корабль провожая в пучину.

В ответ лишь шумела морей синева,
Не верили в грусти суровой,
Что встретятся песни народной слова
С «Варягом», воскреснувшим снова.

Но время настало — и в вечер один
Тряхнула Нева головою,
Как будто из песенных вышел глубин
Советский «Варяг» над Невою.

Он воздухом нового века дышал,
Вплывая в крылатые весны,
Как будто легенды корабль возмужал,
Став крейсером ракетоносным.

Уйдет на охрану Советской страны
В моря он на долгие годы,
С той песней, как шум океанской волны,
Вздымавшейся в сердце народа.

Стоит он на углу известных,
Старинных улиц — этот дом,
Как бы в забвении чудесном,
Вполне оправданном притом.

Лет двести уж ему, допустим,
Висит доска, как старожил,
Читаю с гордостью и грустью,
Что в этом доме Герцен жил.

В годах необозримо дальних
Здесь Пушкин по Морской бродил
И к Смурову, в колониальных
Товаров лавку, заходил.

Пройдя в апрельский холод Невским
(И дневником сей факт храним),
Здесь был Шевченко с Лазаревским
И грелся джином огневым.

И в этом доме чинно-хмуром,
Среди погон и вензелей,
Столетний справил новый Смуров
Своей торговли юбилей.

И в год, для всех купцов печальный,
Плакатом красным окрылив,
Из лавки той мемориальной
Уж вырос кооператив.

А в дни осады беспросветной,
Все окна, как глаза, закрыв,
Дом только вздрагивал ответно
На недалекой бомбы взрыв.

И вот сейчас я, как прохожий,
У старокаменных ворот
Стою и думаю: «Похоже,
До коммунизма доживет!»

Ну как же прочно он построен,
И без особенных затей,
Он не уступит древней Трое
По монолитности своей.

Проходит век в огне и громе,
Смотрю в знакомое окно,—
Ведь я родился в этом доме…
Припомнить страшно, как давно.

Есть полянка на Москве-реке,
И над ней, у каменного края,
Сам Тарас стоит невдалеке,
Шумную столицу озирая.

Тополя за ним уходят вбок,
Перед ним дубовая аллея,
Там и мной посаженный дубок
Вырастает, тонко зеленея.

И когда я посмотрю вокруг —
На дубок, закатом позлащенный,
Я невольно вспоминаю вдруг
О баньяне острова Цейлона.

Там, в глуши тропических полян
И среди скромнейших, тихих келий.
Посадил священный я баньян,
Он растет и здравствует доселе.

И как будто даже связи нет
Меж дубком и тем баньяном дальним,
Но горит далекой дружбы свет
Надо всем тревожным и печальным.

Мир сейчас как никогда жесток,
Но у дружбы есть свои законы,
Чтоб растить московский мой дубок
И баньян мой, дружбе посвященный.

Лес хорош, прохладен, светел,
Зацветают сосен свечи,
По верхушкам ходит ветер,
Лес трепещет птичьей речью.
Весь наполнен свежим, новым,
Звонким, пряным и густым
Стиховым зеленым словом,
Над костром веселый дым,

Точно в бездну тысячелетий
Небу шлют земли сыны
Жертву, первую на свете,
И в воде отражены
И костер, и лес, и дети,
Словно изображены
Первым мастером весны,
Что на все сейчас ответил.

За равнодушных лилий полосою,
Из-за кустов, с дорожки не видна,
Большая яма со слепой водою,
В ней зелень юных лип отражена.

Я иногда смотрю на эту яму,
На водяной, тоскливый, тусклый щит,
Дыханием истории упрямой
Мои виски здесь ветер холодит.

Года войны ко мне подходят снова,
Сквозь их туман я вижу наяву —
Здесь танк стоял, закрытый и готовый
Своею грудью отстоять Москву.

И эта яма — яма не простая,
Так близко враг был — сердца на краю,—
А танк стоял, в родную крепь врастая,
Чтоб победить иль умереть в бою.

Теперь здесь тишь… Лишь по дороге мчатся
Грузовики и слышен крик детей,
Которые не могут не смеяться,
Не могут обходиться без затей.

И в этом месте мало кто и знает,
Что значит яма сонная в саду…
А мимо жизнь гремит, цветет, сверкает,
Как новый танк на боевом ходу!

Может быть, то было против правил.
Иль нашла такая полоса,
Начатую запись он оставил,
Впал в раздумье — и не дописал.

Сколько мук земля в себя впитала,
Летопись хранит их, как тайник…
Вышел в степь, безмолвно степь лежала,
И к земле полночной он приник.

И услышал, затаив дыханье,
Дальний гул, что был с землею слит,
То ль грозы далекой грохотанье,
Топот ли бесчисленных копыт,

Стон ли горя, трепетавший глухо,
Спали травы, от росы дымясь.
Он лежал, к земле припавши ухом,
Разгадать грядущее стремясь.

Встал потом он на одно колено,
Весь росой алмазною пыля…
— Будь же ты вовек благословенна.
Радость сердца — русская земля!

Настала тишина,
Не шелохнется нива,
Не плещется волна
И не трепещет ива.

И братья муравьи,
И наши сестры пчелы,
Верша дела свои,
Прервали труд тяжелый.

Ну, просто тишину
Природа предписала,
В ее чудес страну
Пока проникли мало.

Не знаем мы пока,
Что в ульях пчелам снится,
Какие там века?
Какие летописцы?

Все стихло, может быть,
Перед землетрясеньем,
И всех предупредить
Должна в своих владеньях.

Мы в этом не сильны,
И нам гордиться нечем.
Есть время тишины
И в жизни человечьей.

Ждет мир, в тиши влачась,
В безвыходном покое,—
Что дал нам этот час:
Открытье мировое?

Иль музыкальный шквал?
Поэмы чудо строфы?
Иль сердце мира сжал
Пред новой катастрофой?

Уже флоксы стали лиловее.
Маки, маки, я всегда готов
Видеть вас на поздней ассамблее
С летом расстающихся цветов.

Вы, как реки, льетесь по пустыне,
Север наш дает вам свой приют,
На Луне, как выяснилось ныне,
Никакие маки не цветут.