Геннадий Алексеев - Стихотворения

Для того, чтобы полюбить поэта Геннадия Алексеева, от меня потребовалось УСИЛИЕ. И не могу сказать, что преуспел я до конца. Страсти он не вызывает. Его поэзия базируется на уровне ментальном, она поучительна и глубока. Но ведь, Боже мой, тот же Пушкин сказал, что "поэзия должна быть глуповата". Не то, чтобы поэт был дураком — но уж больно несерьезное занятие. Граф Лев Николаевич Толстой так никогда и не мог понять, зачем это пишут стихи. А Алексеев мне напоминает более всего Толстого. Но никак не Пушкина. Сидит этакий бородатый мудрец, говорит голосом евнуха и совершенно серьезно воспринимает себя всерьез. Он стоит того, стоит, как стоил того Лев Николаевич. Но уж больно это не соответствует безумному нашему бытию. Знаю я Алексеева долго, балдел от его "Осенних страстей", а потом окончательно забалдел от "Тиберия". Но ведь в промежутке-то и был настоящий Алексеев. А я его не заметил. Уж больно все это всерьез.

Поэт не должен быть благополучен. Иначе получается Кушнер. Но что мы разумеем под "поэтом"? Прежде всего, легенду /которая является ЧАСТЬЮ творчества/. И если о поэте легенды нет, то получается "Анненский, Тютчев, Фет". Есть, правда, легенда и в этой "антилегендарности". Киплинг, например, более походил на бухгалтера. И менее всего — на свои стихи. Т.С.Элиот одевался, как клерк, о чем мне было сообщено Г-ном Жорой Беном по поводу моей козьей шкуры. Но ведь не за это мы любим Т.С.Элиота, а Франсуа Вийона — за это. Не безобразничай Пушкин, не рядись Маяковский в кофту, не нарывайся Байрон на пули — Боже, как было бы скучно! А поэт Алексеев — внешне благополучен. И даже ходит в службу. И имеет красивую жену. И даже квартиру с холодильником.

Знаю я еще одного мудреца. Леву Халифа. Но это мудрец хитрый и веселый. Вроде Уфлянда. И к стихам своим у него отношение несерьезное. Прислал мне рукописи, на разных листочках — опечатка на опечатке. У Алексеева опечаток не бывает. Стихи он свои перепечатывает, полагаю, что сам, переплетает в черные книжечки, ин-кварто там, или ин-октаво, или, может, ин-дуодецимо, маленькие такие. И потом читает. Посетителям. На эстраде я его не видел ни разу. Наверное, и не был. Очень нехарактерно для нашего времени оральной, произносительной поэзии. А ведь грешил, грешил в начале 60-х. Но на эстраду вылезти не смог. Боялся. Так и ушел в анахореты, сидит дома и тихо выпивает. Думает. Буйные друзья его конца 50-х — кто где уже. Гарик Элинсон — в Монтерее. Саша Товбин сидит на крыше построенного им же дома /он там себе студию выкроил/. Боб Николащенко и Васюточкин невем, где. А он дома. И все ждет, ждет. Признания, полагаю. Которого он заслуживает больше многих других. Но никак в толк взять не может, что сейчас нужно горлецы рвать, юродствовать, лезть на рожон. Но никак не сидеть. Соснора либо Охапкин — вот тоже, все ждут приглашения, не меньше, как на академика, в какой-либо из университетов запада. А того им не ведомо, что академика только академикам дают. Приехала, скажем, королева-мать Ахматова — ей сейчас доктора "гонорреис кауза". А Бродский того же только на 7-м году добился, а уж рекламы-то было! Коржавину же так и не дают. Дали Эткинду.

"Признание" в нашей ситуации — вещь несусветная. Ведь признания-то хочется такого, какого Евтушенко добился, но без связанных с этим расходов. Не вставать раком, и на колени тоже, как та Долорес Ибаррури. Ахматова-то еще царскими бонами жила, да и Мандельштам, и Цветаева. За сталинского лауреата Пастернака я и не говорю. Ахматова начала печататься в 1910-х годах, а Алексеев первую книжку в 1975-м выпустил. Году на 40-м жизни. А уж и книжка-то! "Советский писатель", 88 страниц, 10 000 экземпляров. Художник — Г.И.Алексеев. Сам, значит. А еще работали редактор Дикман, худож. редактор Третьякова, техн. редактор Комм, корректор Клейнер — целая куча дармоедов, и это не считая цензоров и рецензентов — а славу на всех делить приходится. Славу за 25 копеек. Мне он не рискнул надписать, со мной он не знаком — я ж в эмиграции, надписал матушке. И сидит сейчас, наверно, дома, на полках — сборничек поставлен, и еще тысяч 6-10 листов рукописей. 88 страниц для посмертной славы. И все еще надеется, ждет.

А какой поэт! Я ж его люблю больше Ахматовой, у той просто нечего читать, а Алексеев, хоть и чужд мне органически — всегда поражает меня. Я на чувстве, он — на мысли. Потому и понадобился ему верлибр, чего никак не может понять его друг Гаррик, предпочитающий Бродского. Да, у Алексеева полно "неудачных" стихов /по советской терминологии/, но ведь и Блока мы судим не по дерьму, а — по лучшему. Алексеев — поэт абсолютно самостоятельный в своем направлении, потому и не находит он себе "круга" в Ленинграде. Знают его немногие /его, чтобы знать — нужно ЧИТАТЬ/, сам же он оценил лишь Аркашу Драгомощенко. Звуковые поиски ему чужды, живописные /а он и живописец/ проявляются лишь в "Осенних страстях", и весь он — где-то в грустном и глубоком размышлении перед этим миром. Потому и пьет он один, потому и не участвует в "поэтических сабантуях", что видит он — ДРУГОЕ. И нельзя о нем судить по этой книжечке, где надрали стишков "попроходнее", поэмку 59-го года всунули — одним словом, облагодетельствовали "начинающего" поэта. Напоминаю: средний возраст члена Союза писателей /по данным "Литературной газеты" где-то на 70-й год/ — 65 лет. Сплошные Гомеры, некоторые даже без глазиков. Так что 40-летний Алексеев может еще в мальчиках походить, пока до возраста Ахматовой доживет.

А пока — сидит Алексеев и размышляет. Вот его стихи.

P.S. Моя жена, подруга Маечки Алексеевой, сообщила, что книжки его переплетены в разрезанную кожаную Маечкину сумку. Моя же жена переплетала "Вавилонскую башню" в подарок отцу Алипию — в парчу /взятую у жены предыдущей/. Это для друга моего, И.Л., академикуса, когда он по трупам до нас доберется, чтоб не мучился и не опрашивал вдов. Вдовы всё врут, знаю. Общался.

Далее [факсимильно] по антологии "Живое зеркало", Л-д, 1975.

Геннадий Алексеев — человек, не имеющий биографии. Сколько я его знаю (а знаю я его лет 14), он преподает в институте. Архитектор по образованию, он занимается и живописью. И друзья у него в основном этого круга. Домосед, человек с тихим голосом, рыжеватой бородой и усталыми глазами, он пишет уже лет 17. Я вижусь с ним редко, раза 2 в год, и почти всегда у него дома — в Гавани. Он охотно читает стихи, будь то день рождения или просто пришли с визитом. Вынимает чёрную переплетенную, перепечатанную на машинке книжечку в четверть листа, что меня, с моей памятью, раньше очень смешило (теперь не смешит), и читает неожиданно высоким голосом, довольно выразительно.