Геннадий Жуков - Стихи

И дом гудел до утра,
И дым до рассвета
Тянулся, словно дым костра…
Как звать тебя, сестра? —
И еле заметно
Ты скажешь: звать меня — сестра…

…И снова был день,
И день завершился днем,
И ночь оставила тень,
И было легко вдвоем.
Я обнял нежную грудь,
И в облаке света
Спросил — так, словно бы вчера:
— Как звать тебя, сестра?
И еле заметно ты скажешь:
— Звать меня сестра…

…Запомни этот дом —
Тебя чужую,
З апомни дом, где я чужой
Тебя целую.
Запомни этот свет чужой,
Чужое небо.
Здесь ничего родного нет,
И Бог здесь не был.

Мир, где родными будут до утра
Твои объятья,
Где я люблю тебя, сестра,
Как сорок братьев…

…и снова был день
И день завершился днем,
И дом окутала тень
Своим невесомым сном…

Оставь же лучше в нем —
На грани рассвета —
Чуть слышный свет приоткрытых век!
И еле заметно оставь мой дом,
Елизавета,
Уйди на час и уйди на век.

И была у мальчика дудка на шее, а в кармане — ложка, на цепочке — кружка, и была у мальчика подружка на шее — Анька — хипушка. Мальчик жил-поживал, ничего не значил и подружку целовал, а когда уставал — Аньку с шеи снимал и на дудке фигачил… Дудка ныла, и Анька пела, то-то радости двум притырочкам! В общем, тоже полезное дело — на дудке фигачить по дырочкам. А когда зима подступала под горло, и когда снега подступали под шею, обнимались крепко-крепко они до весны. И лежали тесно они, как в траншее, а вокруг было сплошное горе, а вокруг было полно войны… Война сочилась сквозь щели пластмассового репродуктора, война, сияя стронцием, сползала с телеэкрана. Он звук войны убирал, но рот онемевшего диктора — обезъязычевший рот его — пугал, как свежая рана.
И когда однажды ночью мальчик потянулся к Анне, и уже встретились губы и задрожали тонко, там — на телеэкране — в Ираке или Иране, где-то на белом свете убили его ребенка. И на телеэкране собралась всемирная ассамблея, но не было звука, и молча топтались они у стола. И диктор стучал в экран, от немоты свирепея, и все не мог достучаться с той стороны стекла. А мальчик проснулся утром, проснулся рано-рано, взял на цепочке кружку и побежал к воде, он ткнулся губами в кружку, и было ему странно, когда вода ключевая сбежала по бороде. А мальчик достал из кармана верную свою ложку и влез в цветок своей ложкой — всяким там пчелам назло, — чтобы немножко позавтракать (немножко и понарошку), и было ему странно, когда по усам текло.

Тогда нацепил он на шею непричесанную свою Анну.
И было ему странно Анну почувствовать вновь…
Тогда нацепил он на шею офигенную свою дудку,
Но музыку продолжать было странно, как продолжать любовь. Он ткнулся губами в дудку, и рот раскрылся, как рана,
Раскрылся, как свежая рана. И хлынула флейтой кровь.

Затевал ясный сокол нешуточный путь,
А прилег ясный сокол в степи отдохнуть.
А что б бес не попутал — расставил конвой:
Колокольцы опутал белесой травой…

Затевала девица недоброе зло,
А украла девица одно лишь перо.
Ночью темной, когда вся округа спала,
Утащила девица перо из крыла.

Ах, что за дело —
Ни струны не зацепила,
Колокольцев не задела…

Нагадала карга, что живет у реки,
Ей до гроба любовь да златые деньки.
Сорок трав называла, трясла головой,
Да шептала заклятье от кривды прямой.

…Утащила перо, схоронилась во рву,
К лепестку лепесток подбирала траву.
Жабью волглую шкуру на камне толкла,
Жгла над глиняной ступкой перо из крыла.

Приворотное зелье — хмельное питье…
Ворохнулось в округе зверье да жулье.
Стлался запах тугой меж честными людьми,
Одичалые кони на запах ползли.

Спал крылатый юнец, в сновиденьях греша,
А на запах тоскливый тянулась душа —
Знать, не ведал юнец, Что уж до смерти пьян —
Покатилась на запах душа, как стакан.

А наутро сбежалась под церкву толпа —
Стар да млад, кто проспался, а кто и не спал.
В запрокинутых лицах — смятенье и страх,
И стоит колокольня до неба в глазах.

А поодаль на церкву глядит из окна
До могилы любовь и до гроба жена…
И на чистом столе, темным зельем дыша,
Во хмелю да похмелье сияет душа…

И взглянул на восход тот, кто думал взлететь,
И огладил ладонью набатную медь.
Стал на край, шаг шагнул —
И расправил крыла…
И скатилась душа как стакан со стола…

Ах, что за дело —
Ни струны не зацепила,
Колокольцев не задела…

В темной маленькой комнате,
Где-то под самыми крышами,
Свечи в старом фонарике,
Песня почти что шепотом.

Кто после нас придет потом —
Где-нибудь, под афишами —
Отыщет сонет мой маленький,
Может, тогда вы вспомните,

Что все течет, все старится —
Снег, облепивший крыши,
Головы безмятежные
Белым украсит волосом.

Но все же у нас останется,
Только немножко тише,
Словно старинный грустный сон,
Сонет для полночи с голосом.

1.

Ты помнишь, как это все было тогда? (Наливай…)
Ты помнишь последний дежурный трамвай?
Ты помнишь, на задней площадке ты плакал и пел?
(а может, не пел и не плакал…)
Ты просто смотрел, как она молода.
Ей было пятнадцать (а это беда),
Ей было пятнадцать, (но ты-то, старик, много старше…)
Ты старше, ты паспорт вчера получил,
Ты старше, ты старше и нет уже сил
Вот так — без вины — целовать эти детские губы…
Ты знаешь, что девочки этой не будет, а будет жена.
(Но, впрочем, женою и будет она.)

2.

Квартира должна быть над самою аркой,
Чтоб фортыть ногами, когда вы пияны.
Гитара должна быть убогой и жалкой —
Хотя бы затем, чтобы ставить стаканы.
Подруга должна быть красивою дурой —
Хотя бы затем, чтобы в нужное время
Она изменила вам с мальчиком Юрой,
И сбросила с вас непосильное бремя.
Диван должен быть, словно выпас бараний,
Большой и утоптанный, чтоб помещаться
Друзьям, что приперлись с народных гуляний
С наивностью резвой твоих домочадцев.
Но, главное — это должно быть окно,
Окно, понимаешь, хотя бы одно…
Окно, говорю я! Окно, окоем,
Окно в неприкаянном доме твоем.

3.

Пусть будет мало… Оконце в подвале…
Лишь бы стояло в желтом бокале
Солнце, и светом ярким и резким
Солнце сияло мне сквозь занавески.
Чтобы по улице длинной и долгой
Вместе с прохожими шастали елки,
И годовалые ели дремали,
Мирно покоясь в объятьях детей.
Чтоб постучали в окно и позвали,
Крикнули: эй!