Геннадий Жуков - Стихи

Я стольких любимых оставил векам,
Годам и неделям, ночам и часам —
В тряпье и порфирах, во храме и хламе.
Они оставались в эпохе своей,
В теченье ночей и в течение дней.
И Хронос глотал своих бедных детей,
Давясь их сухими телами.

Я видел — мне тягостно зренье мое! —
Я видел, как строилось наше жилье.
И видел руины, руины…

Мне камень огромный служил алтарем,
Огонь совершался на камне, а в нем
Спекались рубины, рубины…

Был первый мой дом знаменит и высок.
Но вот я сквозь пальцы просеял песок
И я не нашел сердцевины…

Я стольких любимых оставил векам,
Годам и неделям, ночам и часам.
Я вышел.

Да, я их оставил здесь, в доме моем.
И вот я меж пальцев размял чернозем,
Но сердца я в нем не услышал.

Я непобедимее день ото дня,
Но смерть и любовь побеждают меня,
И я обнимаю, как гостью, хозяйку в дому,
И пространство звенит.
Там Хронос бесценным рубином скрипит
И пес — пересохшею костью.

Ты просишь рассказать, какая ты…
Такая ты…
Такая ты… вестимо —
Ты мне понятна, как движенья мима,
И как движенья — непереводима.
Как вскрик ладоней,
И как жест лица…

И вот еще — мучения творца —
С чем мне сравнить любимую?
С любимой?

Я слово, словно вещего птенца,
Выкармливал полжизни с языка,
Из клюва в клюв: такая ты, такая…
Дыханьем грел: такая ты, такая…
И лишь сегодня понял до конца —
Тобой моя наполнилась рука —
Вот жест всепонимания людского!

А слово… Что ж, изменчивое слово,
Как птичий крик, вспорхнет и возвратится,
Изменчивости детской потакая,
Изменчивостью детскою губя.

И лишь прикосновенье будет длиться.
И только осязанье длится, длится.
Так слушай же: такая ты… такая…
О, слушай же, как я люблю тебя!

— Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла.
И подбежал к ногам сквозняк из дальнего угла.
И дрогнула у кресла ель, и медленно сошли
К подножью иглы, словно сель. А с уровня земли
Из-за окна — где снег лежал каленее стекла —
Тянуло в дымное окно поземку через щель.
Вернись — тебя я попросил — еще открыта дверь.

— Вернись — тебя я попросил. Но ты уже вошла.
И руки мне на грудь легли. А из моей груди —
Навстречу им — ладони две мою прогнули грудь…
О, смилуйся. О, не входи в меня еще чуть-чуть.

Ты центром времени была, основой всех основ
Как в центре солнечных часов блестящая игла,
Что тает в солнечных лучах и в мареве дрожит.
А тень на циферблат легла, и здесь она лежит.

А тень на циферблат легла, закинув тени рук.
Мне тень обозначала час и означала день.
О, не входи на этот круг, любимая, мой прежний друг,
Ты — как собаку — уведешь возлюбленную тень.
Она на звук твоих шагов отозвалась во мне.
Ее ладони на груди — на этой стороне…
Ну, не входи. Войдешь, и там она прильнет к ногам —
Поволочится за тобой — по судьбам — по пятам.

Кто мне тогда означит час, чтоб, отвратив свой взгляд
От мельтешенья мелких строк, мне оглядеть закат?
И доглядеть — отворотив глаза от этих строк —
И развернуться в темноте ногами на восток.

1.
Отвернувшись от мудрости века сего,
От железного духа тевтонца,
От стоических дам, фамильярных господ,
От сутан моралистов с мечами и от
Мясников с палашами гвардейскими, от
Культуры, что шляется взад и вперед,
Парфюмерных низин, фурнитурных высот,
Дамских трусиков, мужеских шляп и колгот,
Я в Европу захлопнул окно, как киот…
Отвернувшись от мудрости века сего
К стороне восходящего солнца,
Я увидел, как сакура нежно цветет,
А под сакурой воин глядит на восход —
Вот он меч достает, вот вскрывает живот —
И захлопнул второе оконце.
Я на север глядел: ледостав, ледоход…
Занимался и таял пузырчатый лед.
К богу поднял лицо — там скрипел самолет,
А над ним набухала гроза.
Как рубанок по дереву, шел самолет.
А на юге, у гордых тибетских высот,
Сбросив плащ, словно черствый чужой переплет,
Упираясь босыми ступнями в живот,
Человек — словно книга — сидел в разворот.
Он сказал: — …Кто живет — эту жизнь не поймет.
И закрыл я послушно глаза.

2.
Я увидел, как суетно время идет.
Чушь собачью, что шляется взад и вперед,
Мясников белокурых, степенных господ
В дамских трусиках, розовый грешный приплод
Дам стоических, пар парфюмерных болот,
Самурая, ввернувшего саблю в живот,
Облетевшую сакуру, лопнувший лед,
И над всем этим грузный чужой самолет,
И над всем этим тучу, что в небе растет,
А над всем этим синь разреженных высот,
Шар земной, упакованный в черный киот,
Желтый отблеск лампады, мертвящий полет
Бездыханных планет, неживой хоровод
Пятен света; и тяжкий надвинулся свод.
И в последний, Уже распоследний черед
Я увидел Великую Тьму.
И сказал я, как старец: …Уже не пойму.
И спросил я, как мальчик в пустынном дому:
— Что же делать мне здесь одному?

На живой ноге в бутсе «Адидас»
Инвалид по проходу шоркает.
А другая нога — что твой карандаш:
Одной пишет — другой зачеркивает.
Как колоду карт, развернет меха,
Заведет гармонь заунывный зык…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы.
Не болит душа, не болит рука
Нажимать на грудь и на клавиши.
А болит нога, и болит спина,
И хребет болит низко кланяться.
Ах, мы выросли до высот стиха —
Дорасти бы нам до поэзии…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы,
Двери сходятся, как два лезвия.
Откусила дверь голубой сквозняк.
Гомон тамбурный: так и пере-так…
И зачем в карман с дыркой лезу я?
Только что с меня возьмешь — с дурака?
Догоню в другом вагоне старика.
Суну мелочь в задрожавший кулак —
За поэзию. За все… И за так…

У маленькой мамы в прорехе халата
Глядело набухшее нежное тело,
Носок бесконечный вязала палата,
Стенала — сопела — зубами скрипела.
Зачуханный доктор по розовым попкам
Похлопывал рожениц в знак одобренья,
И в этот же час совершались творенья,
И квело вопили творенья.

Детей фасовали по сверткам, по стопкам,
И в мир вывозили носами вперед.
И был там один, он чуть было не помер,
(Не понял, как нужно дышать, но не помер),
Потом он смеялся — как льдинка в бокале —
А прочие свертки над ним хохотали:
Мол, экая штучка, мол, выкинул номер —
Не понял, как нужно дышать, но не помер,
Не понял, как нужно дышать, идиот.
(А он и не понял. И он не поймет).