Иван Рядченко - Время винограда

Но, видать, подводят нервы.
Снова галстуки на нас.
И седые пионеры
слезы смахивают с глаз.

И, как будто груз пудовый
с плеч мгновенно сбросив тут,
шепчем мы: «Всегда готовы!»,
руки выбросив в салют.

На ветру трепещет галстук,
словно флаг, зовущий в бой.
Никогда он не погаснет,
пионерский пламень мой!

По утрам, до завтрака, покуда
бритва электричеством жужжит,
в зеркальце, как будто в капле чуда,
четко отражается мой вид.

Как бы принимали мы решенья,
возвышались телом и душой,
если бы не знали отраженья
в чьей-то бескорыстности чужой?

Красота б себя не узнавала!
Вспомни, как в безмолвности святой
колдовские формы Тадж-Махала
трепетно подчеркнуты водой.

Кто-то отражается во внуке,
кто-то в ресторане допоздна…
Ну, а мы, любимая, в разлуке —
в той, что вместо зеркала дана.

Хоть и небогат с годами выбор,
повторяю, кончивши бритье:
— Маленькое зеркальце, спасибо
за напоминание твое!

Поспешу я всматриваться в лица,
мир в себя вбирать, вершить дела,
чтоб успеть до смерти отразиться
в чем-то большем, чем кусок стекла.

Еще стреляет летняя гроза,
летят осколки ливневого залпа.
В моем блокноте гибнут адреса
друзей, ушедших тихо и внезапно.

Но грянет гром, и мой настанет срок,
шмель задохнется на басовой ноте,
и кто-то посреди земных дорог
мой адрес тоже вычеркнет в блокноте.

Мы смерть ругаем — как могла посметь?!
Немного проку в этой укоризне.
Согласен! — пусть вычеркивает смерть…

Страшнее, если вычеркнут при жизни.

Наш век космический радарен.
Уходят спутники в полет.
Ах, книги! Я вам благодарен,
что вы попали в переплет.

Летит, летит в небесной сини
корабль, невидимый глазам.
Как будто к хлебу в магазине,
мы привыкаем к чудесам.

Но как мне выразить словами
вам, книги, истинный восторг?
Мне Пушкин был подарен вами,
открыты запад и восток.

Один остряк, веселый кореш,
сказал с усмешкой шутовской:
— Ведь книги, знаете, всего лишь
консервы мудрости людской!

Что от консервов остается?
Нет, книги, волей мудреца
вы — как подобие колодца,
где можно черпать без конца.

Бывали вы не раз в опале,
в сердца тупиц вселяли страх.
Вас наравне с людьми сжигали
на инквизиторских кострах.

Зато когда встречался с вами,
редела мелочей орда.
И большинство из вас друзьями
мне становилось навсегда.

А время мчится, жизнь вершится.
И оттого невмоготу,
что с сотнями друзей сдружиться
не успеваем на лету…

Нет, надпись ничего не путала!
Голубизна лилась с экрана.
Я слушал музыку компьютера —
и было жутко мне и странно.

Звучала нота электронная
объемно и необычайно.
Машина неодушевленная
была угрюма и печальна.

Пока она владела цифрами,
в ней щелкал гений счетовода,
и проносились числа вихрями
в пределах заданного кода.

Но вот коснулась тайны творчества —
и родилась душа паяца,
которой, как всем душам, хочется
страдать, и плакать, и смеяться!

Как-то утром прошлого зимою
ненароком обнаружил я
на балконе с белой бахромою
ледяной комочек — воробья.

Видно, ночью синими руками
крошечное сердце сжал мороз.
И упал со стуком серый камень,
что мохнатым инеем оброс.

Вроде бы кому какое дело,
что, бесшумно перья вороша,
на сыром ветру заледенела
маленькая, теплая душа?

Только почему же, почему же,
в сердце мне впиваясь, как репей,
голоском, вернувшимся из стужи,
говорит замерзший воробей:

— Извини, присел я на окошке,
заморился и взлететь не мог.
Что же ты не вынес мне ни крошки?
Неужели жалко было крох?

Я хотел сослаться было, птаха,
на нелегкий високосный год,
на дела глобального размаха,
на десятки собственных забот.

Но не стал вещать в подобном тоне,
чтоб себя не чувствовать слабей,
а насыпал крошек на балконе
и сказал: «Спасибо, воробей!»

Платаны, сквозь листья луч солнца просеян.
Чинары, мне нравится ваше житье:
вы позже других одеваете зелень
и позже других отдаете ее.

Вы — гордость бульваров, дворов и гостиниц,
надежда попавших под зной площадей.
Кто дал вам названье деревьев-бесстыдниц?
Стыдиться вам нечего в жизни своей.

Вас легких утех не прельщают соблазны.
Гудит беспощадность осенних ветров,
но, словно природе самой неподвластны,
вы вносите в зиму зеленый покров.

Лишь зимние ночи седыми глазами
увидят, метеля по мертвым садам,
как вы не спеша раздеваетесь сами
с врожденным презреньем
к большим холодам.

Друг зовет упорно в Магадан.
Ринуться готов я по привычке.
Шепчет хворь мне: мол, не по годам
забираться к черту на кулички.

Там пейзаж и в августе седой,
даже птицам не хватает снеди,
там трясут метели бородой
и ревут голодные медведи.

Не сычи, болячка, как яга!
На ветру морозятся пельмени.
Вертолеты, распластав рога,
дремлют, как железные олени.

Ляжет свежей скатертью пурга.
Заблестят озерца, словно блюдца.
И снега, начистив жемчуга,
никогда во мне не обманутся.

Ожидайте, добрые истцы,—
перед вами я пока в ответе,
чуть голубоватые песцы
и немного желтые медведи.

Полечу своей мечте вдогон,
встретиться хочу с далеким другом.
Говорят, что дружеский огонь
жарче греет за Полярным кругом.

Ушел мой друг — огромный, как Сибирь.
И с ним ушла моей души частица,
и скорбь моя не может уместиться
в земную и космическую ширь.

Улыбчивые русские черты.
Для вскрытия не нужно аргументов:
я знаю, что на тысячу процентов
он состоял из чистой доброты.

Как мало жил он, брат богатырей!
Печально маки осыпает лето.
И все же стала старая планета
улыбчивей и капельку добрей…