Иван Рядченко - Время винограда

Золотится молодой картофель.
Надувает щеки помидор.
Кабачка самодовольный профиль.
Перца мефистофельский задор.

Узнавал я цены на базаре,
что почем выспрашивал сполна.
Цены ничего мне не сказали,
разве то, что ценам — грош цена!

Прейскуранта нет к моим услугам.
Кто мне скажет, кто определит,
сколько стоит радуга над лугом,
ветерок, что ивы шевелит?

Иль, дороже слитка золотого,
пыль с души смывающий прибой?
Вовремя подсказанное слово?
Добрый взгляд, подаренный тобой?

Продавцы полны торговым хмелем.
Жаль мне рынку отданных минут.
Как еще ценить мы не умеем
то, что за бесценок отдают!

Месяц август,
месяц август,
далеко ли до беды:
я боюсь, что стали в тягость
веткам сочные плоды.
(Ты ресницами пугливо
не мигай: не будет взрыва,—
высшей истины правей,
бомбы мирного налива
обрываются с ветвей…)
Месяц август,
месяц август,
подставляй широкий чан:
я боюсь, что стали в тягость
небу звезды по ночам.
(Ты ресницами пугливо
не мигай: не будет взрыва —
небо звездочка прожгла,
сообщив нам торопливо
о конце добра и зла…)
Месяц август,
месяц август,
ты спросил бы у садов —
то ли в тягость,
то ли в благость
время
паданья
плодов?..

Его всю жизнь снедала зависть
к обычным людям и богам,
и взгляд петлял, как будто заяц,
лисой гонимый по снегам.

Он был врагом чужой удачи
и не умел прощать того,
что тот смеется, этот плачет,
но плачет искренней его!

Он чувством тайным и недобрым
был безнадежно обожжен.
В его душе шипела кобра
и распускала капюшон.

Казнясь ночами, одинокий,
он не искал иных начал —
всем придавал свои пороки
и тут же всех разоблачал!

И потому бывала радость
сырой и темной, как подвал:
он сам не жил — и тем, кто рядом,
нередко солнце закрывал.

Критикующий бас
и восторженный возглас побед.
Громких слов не боюсь —
опасаюсь я шепота вслед.

Шепоток, шепоток
шелестит, словно уличный хлам.
Я тебя ненавижу,
людской шепоток по углам!

Эти мимо проходят —
и слова не скажут в глаза!
Но ползет шепоток их,
как будто в бурьяне гюрза.

Он ползет пресмыкаясь.
У гадов повадки свои.
Он ужалит тебя
не слабей ядовитой змеи.

Жил возле дачи хитрый ворон,
как наблюдатель наших дел.
Он, будто угольщик, был черен,
а клюв, как золото, желтел.

Порой он каркал оголтело,
кому-то хлопал в два крыла.
И все, что чуточку блестело,
тащил безбожно со стола.

Хозяин призрачных владений,
на все глядел он свысока,
несомневающийся гений
околодачного мирка.

Немало видевший и зоркий,
не сомневался он ни в чем:
стекляшки крал — и был в восторге,
себя считая богачом.

Года грозят седою бородою,
стремится хворь умерить нашу прыть.
А сердце брызжет силой молодою
и хочет волноваться
и любить.

Что толку повторять — ты день прошедший,
давно, мол, спета песенка твоя?
Я думаю, что только сумасшедший
от песен отлучает соловья.

Я счастлив тем, что не страницы,
не главы книги неживой,
а мне дано прочесть ресницы,
твое дыханье, облик твой.

И эти руки, губы эти,
и душу, полную огня.
И нет читателя на свете
во всем счастливее меня.

Мы все породнились с движеньем,
мы едем, плывем и летим.
Я полон твоим притяженьем,
как маленький спутник — земным.
Все просто и сложно немного:
уводит пешком ли, в купе
дорога, дорога, дорога —
а я приближаюсь к тебе…

Но если случалась минута,
не мог искушенья прогнать,
и липкая мягкость уюта
мешала мне крылья поднять,
тогда, под молчаньем созвездий,
свое же безволье кляня,
стоял я на месте, на месте —
а ты покидала меня!

Грустил я на дальнем причале,
соленую слушал капель.
Высокие волны качали
тягучих разлук колыбель.
Когда ж, как пристало мужчинам,
я шел по опасной тропе
к вершинам, к вершинам,
к вершинам
то я приближался к тебе!

Лотерея, лотерея,
лотерея спортлото,
дай мне выиграть поскорее -
только что-нибудь не то.

Я сегодня твой участник,
я ушел к тебе в рабы,
отвергая легкость счастья
и знамения судьбы.

Я хотел бы выиграть слово
утешения для тех,
кто познал немало злого
и не верует в успех.

Дай мне радость озаренья!
Так отмечу номера,
чтобы вспыхнуло сиренью
чье-то зимнее вчера.

Не желаю для покоя,
зачеркнувши клеток пять,
выиграть что-нибудь такое,
чтобы позже проиграть!

Там, где я бывал в заторах,
где звучал солдатский шаг,
были выигрыши, которых
нет в обычных тиражах.

Я души не экономил!
И, как там не суесловь,
выпал мне счастливый номер —
неразменная любовь.

Потому так осторожно
за билетики плачу:
приз дороже — выиграть сложно,
приз дешевле — не хочу.

Лишенная земных переживаний,
не думая, казалось, ни о чем,
натурщица лежала на диване,
укрытая лишь солнечным лучом.

Она лежала молча и бесстрастно:
таков удел, работа такова.
В ней не было ни капельки соблазна,
дремали в ней и чувства, и слова.

Как мрамор на незыбком пьедестале,
белело тело; в прихоти своей
каштановые волосы стекали
к спокойным полушариям грудей.

Она не знала, что там, на мольберте -
какой-то холст, какое-то тряпье.
А он, художник, отнимал у смерти
и красоту, и молодость ее.

Он, отбирая краски на палитре
и выверяя кисти каждый взмах,
шептал себе: ты только слезы вытри,
чтоб не расплылись линии в слезах.

В него вселился вдохновенья дьявол.
В ушах трубила праздничная медь.
И у холста мгновение стояло,
готовое навеки замереть.

О темный пьедестал насеста!
Как слепо верит в силу чар
петух, невольный гений жеста,
задира, красный, как пожар.

Он, бесподобно вскинув гребень,
бросает вызов в сонной мгле
едва светлеющему небу
и непроснувшейся земле.