Иван Рядченко - Время винограда

Ты просишь: гнев смени на милость,
возникни вновь, любовь, пора,—
я все отдам, что накопилось
на ниве света и добра.

Сколько щедрости и мягкости
под лучистой синевой!
Так бывает только в августе
после жатвы трудовой.

Ах, какие в листьях вытачки!
Паутинка на виду.
Тишина висит на ниточке,
словно яблоко в саду.

Обретают связь особую
краски неба и земли.
В зорком небе крылья пробуют
молодые журавли.

Что я такое?
Чем я заслужил
большое право
чувствовать планету,
глядеть на звезды,
словно старожил,
тянуться к их
таинственному свету?

Кто дал мне в дар
осенний плач лелек
и мастером изваянную вазу?
Что значит эта должность —
человек,
с которой не снимают
по приказу?

Хвосты ракет
кладу на тетиву,
сквозь силу притяженья
пробиваюсь.
Я сомневаюсь —
значит я живу,
и в этом я ничуть
не сомневаюсь!

Земля колышет
грузный урожай.
Скорее, дождик,
радугой повисни!
Эй, отойди, бездельник!
Не мешай:
я праздную
короткий праздник
жизни.

Самосожжегся август — и природа
в задумчивости стала цвета меда.
Летит к ней паутинка па виски
да посинела кожица реки…

А вы, поля,— открытые ладони
моей родной кормилицы земли,
пусть легкое перо на вас уронит
журавлик, исчезающий вдали.

Поля, поля! Не ордами Батыя
распаханы — шла тракторная рать
Снимите ваши шляпы золотые,
подсолнухи,— вам лето провожать!

Низины по утрам еще в тумане
и ветер временами крут и зол.
Но неподвижно на степном кургане
сидит седой нахохленный орел.

Накормлены коровы, сыты кони.
И на веселых свадьбах впопыхах
выходят из забвения гармони,
морщины расправляя на мехах.

О праздники, рожденные любовью!
Хоть всюду ваша музыка слышна,
звучите вы всего как предисловье
к великой свадьбе поля и зерна.

Месяц март, что за глупые шутки?
Тучи бродят в горах, как стада.
Беспрерывно четвертые сутки
с неба льется на землю вода.

Капли лупят то звонче, то глуше,
на асфальте пускаются в пляс.
Словно сто стеклодувов из лужи
пузыри выдувают для нас.

Дождь идет бесконечный и гулкий.
Незаметно улыбок нигде.
Лишь с витрины пшеничные булки
улыбаются падшей воде.

Я ночью засыпаю наспех,
устав от летнего огня.
Но Белый дом, как белый айсберг,
морозно дышит на меня.

Ворочаясь, таю обиду,
хочу согреться — нету сил,
как будто кто-то Антарктиду,
как холодильник, не закрыл.

Мне снова, снова, снова снится
щемящий сон былых пехот —
мохнатый иней на ресницах
и на губах застывший лед.

Снежинки пляшут на патронах.
В морозных лапах замер сад.
И только грузы груш нейтронных,
сорвавшись с веток, вниз скользят.

Тепло и тихо в ночи эти.
Не будь в претензии к врачам,
что даже маленькие дети
порою стонут по ночам.

Они еще не знают азбук,
но и на них, под грозный гул,
тот беспощадный белый айсберг
дыханьем гибели дохнул.

На тихой сосне у балкона —
уже замечаю не год —
сварливая птица ворона
в своем королевстве живет.

Чернеет ворона так резко,
так солнце течет по крылу,
как будто для цвета и блеска
ее окунули в смолу.

Кружится она над поляной,
ей все не сидится в гнезде.
Мы с ней состоим в постоянной,
хотя и безмолвной вражде.

За стенкой скворешника яркой
скворчиха выводит птенцов.
Не каркай, ворона, не каркай
над будущим новых жильцов!

Ну, что ты за странная птица?
Свой клюв повсеместно суешь,
не зная, где правда гнездится,
а где золоченая ложь.

Колдую над строчкою жаркой
и жду желторотых удач.
Не каркай, ворона, не каркай,
а лучше от счастья заплачь.

Заплачь — и слезою безгрешной
порадуйся ты наконец,
что где-то за стенкой скворешни
на свет появился птенец!

Четыре срока жизни, вы со мною,
мои владыки и мои рабы.
Печаль моя окрасит клены хною,
набросит сети ливня на столбы.

Восторг мой, словно юноша кудрявый,
с земли изгонит ледяные сны
и выведет на свет из почвы травы,
как Черномор — дружину из волны.

Я зрелости своей не пожалею,
не пожалею щедрости своей,
чтоб сделались сочнее, тяжелее
светила яблок в зелени ветвей.

Но вот заплачет иволга лесная:
прощай, будь мудрым, движется зима…
А что мне делать с мудростью — не знаю,
как с нею быть, не приложу ума.

Скрипнул старый дуб — и соловьи
вмиг слетели с песенной орбиты.
Не чужие люди, а свои
нам наносят горькпе обиды.

Коль заденет человек чужой,
можно и понять, и защититься,
и не так наглядно, в лад с душой,
бьется боль, как раненая птица.

Каверзы от ближнего не ждешь
загодя, как поезд на перроне.
Потому-то ложь его — как нож,
черствость — словно камень на ладони.

Наше сердце никогда не спит,
будто красный маленький колибри.
Берегите близких от обид,
чтобы раньше срока не погибли.

Раздавленные гроздья винограда,
не сокрушайтесь о судьбе своей,
Я. славлю вас!
Вам выпала награда
в отраду превратиться для людей.

Что толку праздно на лозе ютиться?
От забытья хорошего не жди!
Не много чести, чтоб склевали птицы
иль сбили в грязь осенние дожди.

Раздавленные гроздья винограда,
плоды объятий солнца и земли,
я славлю вас!
Но будет ли награда
за жертву, что вы честно принесли?

Могучий сок, перебродивший в чане,
себе какую предназначил роль?
Прервет ли чье-то грустное молчанье?
Продлит веселье?
Обезболит боль?..

Раздавленные гроздья винограда,
себя я от тревог не уберег:
не застилайте тучею нам взгляда,
не выбивайте землю из-под ног.

На черную глину переднего края
свалился Степан Байдебура — матрос.
Рванул воротник, захрипел, умирая,
и тихо такие слова произнес: