Иван Рядченко - Время винограда

— Братишка, земляк, помирать неохота.
Еще недобито немало зверья…
Но все же недаром морская пехота
навеки земле отдает якоря.

Ты слышишь, братишка, земляк белобровый,
невеста мечтает, что Степа живой…
Вернешься с войны — передай Ивановой:
Степан, мол, любил до доски гробовой.

Братишка, мне больше не сделать ни шагу…
Смотри же, исполни матросский завет:
сними с гимнастерки медаль «За отвагу»,
невесте отдай как последний привет…

Уткнулся лицом он в степную ромашку,
вдохнул аромат, приподнялся слегка:
— И слышишь, браток…
не снимайте тельняшку…
и море пусть рядом… зовет моряка…

С губами расстались последние звуки.
Матрос над землей приподнялся опять
и лег,
разметав бесполезные руки,
как будто планету
задумал обнять.

Войска прорывались сквозь дымные дали.
Тянуло угаром с нерусских полей.
От нашего шага тряслись и дрожали
чугунные туши чужих королей.

И мимо их спеси, по крови и лужам,
вдоль сваленных зданий, деревьев, столбов
я нес наравне с котелком и оружьем
матросский подарок,
чужую любовь.

Я думал в степи, на опушке сосновой,
за миг до атаки
в огне и в чаду:
«Товарищ сказал — передать Ивановой…»
А как же я ту Иванову найду?!

Он имя ее не назвал, умирая.
Он очень спешил и забыл впопыхах…
Спросить бы — земля не ответит сырая,
хранит она тайны упорней, чем прах.

И мысль будоражила снова и снова,
и голос раздумья шептал, не спеша,—
какая она из себя, Иванова:
блондинка,
брюнетка?
Собой хороша?..

И вот наступила, назрела минута —
взрыл мокрую землю последний снаряд.
Солдат, озаренный огнями салюта,
пощупал себя — вроде выжили, брат.

Нехитрый багаж — карабин да лопата —
сданы во всесильную власть старшины.
Прошедший войну и четыре санбата,
я долгой дорогой вернулся
с войны.

Акация всюду цвела и томила,
как будто не знала дыханья боев.
Вторая весна наступившего мира
вокруг посводила с ума соловьев.

Все улицы, город — в цветочном угаре.
На бронзовом Пушкине раны видны.
Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,
как будто бы тоже
вернулся с войны.

Увидел я море,
суда у причала,
где уголь и бочки, зерно и пенька,
откуда берет в океаны начало
путь сильных и храбрых,
мечта моряка.

Товарища голос из бездны суровой
меня в этот миг на бульваре нашел.
Услышал я вновь:
«Передай Ивановой…»
И тут же отправился в адресный стол.

Я шел, как солдат в боевую разведку,
я двум бюрократам устроил скандал,
но всех Ивановых я взял на заметку,
я их адресами блокнот исписал.

Пикировал шмель на рокочущей ноте,
мелькали стрижи.
Я уселся в саду
один на один с адресами в блокноте
и тихо сказал:
«Обойду и найду!»

Достал я медаль, и на белом металле,
навек утверждая свое торжество,
весеннего солнца лучи заблистали,
как будто погладили молча его.

Я спрятал медаль, папиросы и спички,
на первый записанный адрес взглянул,
проверил заправку по старой привычке,
вздохнул и рывком
в неизвестность шагнул.

Садовая, десять, квартира четыре.
Взбегаю на третий этаж без труда.
— Живет Иванова в четвертой квартире?
— Живет. Проходите. Направо. Сюда.

Стучу. Открывают скрипучие двери.
Выходит хозяйка в халате простом,
глядит удивленно.
— Ко мне?
— Не уверен.
— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.

Вхожу в комнатушку.
Конспекты и книжки
и Ленина том на скобленом столе.
С ним рядом — сухие еловые шишки,
степные цветы в неграненом стекле.

Обложка конспекта с фамилией четкой.
Прикрытый газетой холодный обед.
Жакет со знакомою пестрой колодкой —
короткая запись потерь и побед.

На старенькой тумбе — духи и тетради.
Кровать по-девичьи скромна и узка.
А в серых глазах, во внимательном взгляде,
как сестры — тревога,
надежда,
тоска.

Я все объяснил, но, наверно, туманно,
подумав, спросил по-солдатски, в упор:
— Скажите, не знали вы в прошлом
Степана? —
И сразу потух загоревшийся взор.

И девушка даже осунулась малость,
печально сказала короткое «нет»,
губу закусила и вдруг разрыдалась,
склонившись неловко на синий жакет,
который висел перед нею на стуле.
— Простите… Вы столько во мне
всколыхнули…

Я, птица залетная, гость посторонний,
услышал короткий гарячий рассказ.
Сердечное горе — как порох в патроне:
молчанье хранит, но взорвется подчас.

Она говорила, спеша и волнуясь,
как, дрогнув, упали росинки с цветов.
Ее тонкокосую школьную юность
швырнуло в гремучее пламя фронтов.

Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,
кипенье атак да тревога штабов…
Тогда-то на землю и спрыгнула с танка
ее фронтовая большая любовь.

Глаза озорные под шлемом ребристым,
ресницы, спаленные близким огнем.
Полмесяца счастья…
Но долго танкистам
стоять не пристало на месте одном.

И вот на заре, по ракетному знаку,
заклятых врагов под собой хороня,
пошла, понеслась, устремилась в атаку
ведомая первой любовью броня.

Ушла и пропала, куда — неизвестно.
Нигде не встречалась товарищам впредь.
Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,
но та, что нельзя
в одиночестве петь.

Сгорело, как танк, отгремевшее лето.
Был в списки пропавших танкист занесен.
А девушка ждет-ожидает привета,
хоть мертвый,
но должен
откликнуться он!

Так вот вы какая, Любовь Иванова!..
Во веки веков не прощаю врагу,
что вашего друга — живого, родного —
ввести в комнатушку сейчас не могу.

Но нечего делать. Сказал:
— Извините.
Ошибка. Мне нужен другой адресат,—
И вышел на улицу.
Солнце в зените.
Влюбленные пары неспешно скользят.

Взглянул на окошко, где горе хранится.
Хозяйка, наверно, поплачет опять
и сядет читать про пырей да пшеницу —
она агрономом готовится стать…

Я вытащил снова блокнот с адресами,
не стал упускать уходящего дня.
Но та Иванова большими глазами
по всем адресам провожала меня.

Я шел торопливо.
Пастера, двенадцать.
Нет входа парадного.
Каменный двор.
Теперь не пришлось высоко подниматься.
Я двери толкнул и попал в коридор.