Иван Рядченко - Время винограда

Опять поля на урожай богаты.
Быльем, заметь, былое поросло.
Прошла война.
Случалось, пил наш Пашка:
жалели люди, подносили всласть.
Ой, как порой ему бывало тяжко!..
Да степь родная не дала пропасть.
Весною в пору тракторного гула
он взял гармонь и растянул меха.
Его с бригадой в поле потянуло,
где старый пар взрывали лемеха.
Он заиграл. Пошла за нотой нота
про черны очи да про журавлей.
И незаметно спорилась работа —
оно с гармошкой все же веселей.
С тех пор, заметь, его гармошка с нами.
Она поет про счастье, про любовь.
А он глядит незрячими глазами
и слышит шорох вызревших хлебов…
Такая быль.
Однако заболтался!
Мне с письмами поспеть бы на обед…—

Мой спутник озабоченно поднялся,
взял снова за рога велосипед.
Парил орел над полем неподвижно.
Звучала грусть.
Светился небосклон.
— А о Марьяне ничего не слышно? —
Сердито хмыкнул старый почтальон:
— Ей жизнь, заметь, никак не улыбнулась.
С другими тоже наломала дров.
Дней десять будет, как в село вернулась…
— А он?
— Что — он?.. Играет… Будь здоров!..—
И почтальон, насупившися, строгий,
вскочил в седло и закрутил педаль.
Вздохнул я и побрел своей дорогой.
Мне в новом свете открывалась даль.
Хлеба стеной стояли небывалой.
Навстречу, в колебаньях духоты,
шла женщина, уже слегка привялой
и все еще жестокой красоты.
Дредноутами в дымке беловатой
комбайны плыли. Ширились жнива.
Как дальний порт, маячил элеватор.
Зерно текло ручьями в кузова.
Зерно текло.
Поток его шершавый
был нескончаем, словно жизнь сама.
Зерно, как золотая кровь державы,
могуче наполняла закрома.
Перепела кидались в грудь, ослепнув.
Лучился жатвы солнечный огонь.
А где-то в поле радовалась хлебу
и временами плакала гармонь.
Прохожая прислушалась к гармони.
Тревожно зашептались колоски.
И женщина вдруг краешком ладони
смахнула каплю с дрогнувшей щеки
и вся поникла, как побитый колос…
А та гармонь звучала, как судьба.

И я пошел на этот ясный голос —
и вдруг услышал,
как поют хлеба.

Примерно год на той большой войне,
на той земле, прострелянной и шаткой,
я был, как говорится, на коне,
а проще — ездил на хромой лошадке.

В то время в биографии моей
немногие насчитывались звенья:
лишь номера больших госпиталей,
одна медаль, два фронта, два раненья.

В моих богатствах числился планшет,
добытый у фашиста в схватке краткой,
да двадцать молодых безусых лет
и крупповский осколок под лопаткой.

Потом запасный полк.
Не без причин,
экстерном сдав экзамены законно,
я получаю офицерский чин
и должность адъютанта батальона.

Как звездочки сверкали — просто страх!
Кося глаза па них, как на награду,
сияя, словно хром на сапогах,
я поспешил представиться комбату.

Он был седой, подтянутый гигант.
А голос тонкий, хитрая ухватка.
— Ну, хорошо. Трудитесь, лейтенант.
Да, кстати: вам положена лошадка…

Вот так подарок!
Захватило дух.
Хоть батька из казачества Кубани,
однако сам я — городской продукт
и видел скачки только на экране.

Но все же двадцать лет… И сразу мне
воображенье подсказало остро:
вот я лечу на гордом скакуне —
и за сердца хватаются медсестры!

Я бросился разыскивать хозвзвод.
— Где командир? — задал вопрос солдату.
— Вон, видите, хлопочет у подвод.
Да вы его узнаете по мату…

Сердитый и небритый мужичок
на голос обернулся удивленно.
В глазах читалось: этот вот сморчок
и есть начальник штаба батальона?!

Легла на миг меж нами тишина,
как порох, что внезапно обнаружен.
Он буркнул неохотно:
— Старшина.
И только погодя добавил:
— Дюжин.

Когда из тени выступил на свет,
он оказался столь великолепен,
что для того, чтоб написать портрет,
по меньшей мере требовался Репин.

Ходил бочком хозяйственный наш бог.
В плечах лежала каменная тяжесть.
Он был невероятно кривоног,
при этом ростом невысок и кряжист.

Чтоб с Доном связь никто не опроверг
(позднее остряков не переспоришь!),
казак носил фуражку — синий верх
и яростно малиновый околыш.

Из-под фуражки неуютный взгляд
ощупывал вас жестко и колюче.
А было старшине за пятьдесят,
к вискам прилипли серенькие тучи.

Он оглядел презрительно меня
и вдруг сказал без всяких предпосылок:
— Выходит, вам определить коня? —
Казак фуражку сдвинул на затылок.

Подумал я: «Ну, кажется, контакт!»
А он, как будто назначая кару,
поведал хрипло:
— Есть лошадка… Хвакт!
Пойдемте, лейтенант. Возьмете Хвару!

(Он в речи, что порой была резва,
заострена, как новенькое шило,
все звуки «эф» переменял на «хва»,
уверенный, что прав непогрешимо).

Он уткой закачался впереди
и, видно, не без внутренней ухмылки,
подвел меня к привязанной к жерди
пузатой непородистой кобылке.

— Вот, лейтенант: берите транспорт ваш…
На стременах любого мирно носит.
Хоть ростом и не вышла — хвюзеляж
весь в яблоках, что добрый сад под осень!

* * *
Я поглядел на Фару. Весь мой пыл
и все мое былое вдохновенье
заштатный вид лошадки растопил
в одно неуловимое мгновенье.

Когда я увидал ее сперва,
мне стало не до мыслей вдохновенных:
коротконога; грива, как трава;
облезлый хвост похож на старый веник.

Не радовал, конечно, и хребет,
прогнутый многолетнею нагрузкой,
и общий вид, и грязно-серый цвет,
что делал Фару, несомненно, тусклой…

«Не лошадь, а хвостатая карга»,—
подумал я с запальчивостью веской,
и в Дюжине почувствовал врага
всех лейтенантов Армии Советской!

Себя в седле я видел без прикрас,
как рыцаря с насмешливою славой.
Тут Фара на меня скосила глаз —
вполне живой, блестящий и лукавый.

Затем она дохнула горячо
и, словно ободряя, как ребенка,
слегка потерлась мордой о плечо
и вдруг заржала — молодо и звонко.

И тут же красный, как степной огонь,
тряхнувши гривой возле сосен хмурых,
на ржанье Фары отозвался конь,
высокий жеребец по кличке Сурик.

Проверил я — не потная ль спина
у Фары, потрепал по холке кратко
и вслух сказал:
— Спасибо, старшина.
И вправду, знаменитая лошадка…

* * *
Над Венгрией гнал ветер облака.
Желтели на стерне осенней тыквы.
Собрал нас в поле командир полка —
мы собираться конными привыкли.