Иван Рядченко - Время винограда

Он помолчал, потом вздохнул незло.
— Я б сам на ней похлеще иноходца…
Да только не могу вскочить в седло —
нога-то, окаянная, не гнется!
Ты — новичок и потоньшей жерди,
и очень легок в рыси и галопе…
Так ты уж, лейтенант, не осуди,
что с Хварой ковыляешь по Европе!

Я предложил вина. Но старшина
поднялся и сказал совсем недлинно:
— Тебе подарок. Ну, а я вина
хлебну лишь после взятия Берлина!

* * *
Ах, Фара, Фара!
Юности верны
воспоминаний дали голубые.
Четыре иностранные страны…
Солдатские встревоженные были…

Когда в Берлине кончилась война,
мы в Австрии стояли погранично.
Сказал мне захмелевший старшина:
— Теперь, выходит, выжили хвактично.

Был дан приказ идти на свой кордон.
Штабы полка уселись на каруцы.
А Фару запрягли мы в фаэтон,
не ведая, что оси перетрутся.

Пора восторгов, сбывшихся надежд.
Мир пушкам и сожженному железу…
И шел обоз наш через Будапешт
от самого Бржеславля на Одессу.

Четыре иностранные страны
и первое невзорванное лето…
Мне Фара освещала путь с войны —
и был я благодарен ей за это!

* * *
Потом расформировывался полк
в родной Одессе, на Большом Фонтане.
Палило солнце. Лился птичий щелк.
Вино победы пенилось в стакане.

Явился к нам с медалью на груди
побритый Дюжин в гимнастерке старой
и прохрипел:
— Ты, лейтенант, пойди,
пойди, хвактично, попрощайся с Хварой…

А сам, видавший виды на войне,
весь в темных шрамах от враждебной стали,
разглядывать стал что-то на стене,
чтоб мы его глаза не увидали.

Я знал уже, что полковой обоз
с каруцами, со сбруей, с лошадями
решили в местный передать колхоз,
покуда не справлявшийся с полями.

Я к Фаре подошел в последний раз.
Седая, не овеянная славой,
лошадка на меня скосила глаз —
знакомый глаз, блестящий и лукавый.

И в этой морде, в очертанье скул
так было все и дорого, и мило,
что словно вдруг осколок резанул —
и безотчетно сердце защемило.

А серая дохнула горячо
и, словно ободряя, как ребенка,
слегка потерлась мордой о плечо
и вдруг заржала — молодо и звонко.

Я челку ей поправил между глаз
и зашагал обратно без оглядки…
Тут, собственно, кончается рассказ
о фронтовой хромающей лошадке.

Судьба меня забросила во Львов.
А года через три, попав в Одессу
и повидав знакомых земляков,
я посетил колхоз — для интереса.

Там председатель был уже другой.
Усталый, пропотевший и огромный,
потер он лоб единственной рукой:
— Вы говорите Фара? Нет, не помню…

И, в горечи скривив щербатый рот,
добавил он:
— Отыщется едва ли…
Был недород, нам выпал трудный год,
и, если честно, люди голодали…

Ну вот и все.
Но вновь седло скрипит.
Галопом мчатся прожитые годы.
Лишь стук подков,
да пыль из-под копыт,
да ветер опьяняющей свободы!

Едва услышу ржание коня,
все делается чутким, как в радаре,
как будто это молодость меня
зовет к себе из невозвратной дали.

Кидает дорога
избитое тело.
Машина летит
сквозь весеннюю слякоть.
За пять или десять минут
до расстрела —
не плакать!
Ах, Жанна, ты слышишь?
Не плакать!

Тайком от французских
солдат и матросов
торопятся рыцари
двух контрразведок.
Горят нестерпимо
печати допросов.
Но стоит ли думать о них
напоследок?

О чем же?
О чем же?!
Уходят мгновенья.
Ревет грузовик
и увозит из жизни.
И рвутся,
и рвутся
последние звенья…
Назло, по-мальчишьи,
как в юности, свистни!

Горячими углями кажутся
туфли.
Толчки на ухабах —
как гром по железу.
Нет, свист не получится —
губы распухли…
Эй, сердце!
Стучи
на весь мир
«Марсельезу»!

Упасть бы сейчас
на постель с простынею,
забыть нестерпимую боль
и усталость-
Сознанье! Останься
до смерти со мною —
недолго дружить нам, как видно,
осталось!

* * *
И вот уже мрака и грохота нет,
а есть тишина кабинета.
И Жанна заходит в большой кабинет,
сердечною встречей согрета.

— Тоскую сильнее я день ото дня,
читая заморскую прессу-
Владимир Ильич! Прикажите меня
сегодня отправить в Одессу.
Там парни из Франции… Нужен им клич.
Я стану работать искусно…—
Чего же простой и великий Ильич
прищурился строго и грустно?

— Спасибо, товарищ! Мне искренне жаль
давать вам опасное дело.
— Но врезана в море дредноутов сталь
вдали от родного предела…—

И Жанна глядит, опечалясь, в окно,
но видит не Красную площадь,
а ширь, где в соленых ветрах полотно
на мачтах крестовых полощет.

Ей чудится берег, где люльку качал
отец-коммунар, напевая…
О Франция, Франция, милый причал,
любовь и судьба штормовая!

И понял Ильич, как тоскует душа,
как жаждет она океана.
Слегка улыбнулся, присел не спеша.
— Ну, что же… Поедете, Жанна!

* * *
Кидает дорога
избитое тело.
Машина летит
сквозь весеннюю слякоть.
За пять или восемь минут
до расстрела —
не плакать!
Ах, Жанна, ты слышишь?
Не плакать!

Машина визгливо
скрипит тормозами.
Приехали.
Точка.
Выходят солдаты.
Вбирай же скорее
душой и глазами
толпою
навстречу
летящие даты!..

* * *
«Оптом, в розницу, на вынос!
Есть заморское вино!»
Шумен вечером «Гамбринус»,
нет свободных мест давно.

Парни веселы и бравы.
Звон стаканов.
Шутки.
Спор.
Чернокожие зуавы
тянут розовый ликер.

Позабыть муштру и каски,
распахнувши воротник,
чтобы берег африканский
в дымке погреба возник.

Снится Африка, нет мочи.
Негры гонят мысли прочь.
Лица их угрюмей ночи,
и сердца их прячет ночь.

Вперемешку платья, блузы.
Гром рояля в полумгле.
Никогда еще французы
не скучали на земле.

— Парни, вон моя находка!
— Хороша, клянусь, она!
Пьер, зови!
— Эгей, красотка!
Выпей нашего вина!

— Отчего ж! К своим с охотой
я присяду, черт возьми!
Наливай, моряк, работай!
Да без рук, мон шер ами!

Эй, сосед, ты больно быстрый!..—
Искры гневные в зрачке.
И пощечина, как выстрел,
раздается в кабачке.

— Я француженка, ребята.
Ясно или нет, мон шер? —
Парень трет щеку — помята!
— Убедительный пример…