Иван Рядченко - Время винограда

* * *
Лед обветренный на Дюке.
Вечереет.
Пуст бульвар.
Два матроса — руки в брюки -
изо рта пускают пар.

Пьер и Поль, забыв печали,
важным делом заняты:
на ветру бы не завяли
принесенные цветы.

Позавидуйте матросу,
поиспытуйте умы,
где достал он эту розу
посреди чужой зимы?

— Вот обрадуется Жанна!
Что же нашей Жанны нет?..—
Только роза, словно рана,
зажигается в ответ.

Облака текут, как лавы.
Алый отблеск
в облаках.
Отблеск смерти или славы?
Это черные зуавы
шьют в казарме
красный флаг!

* * *
Агенты контрразведки злы и рады.
Слезится ночь, как тысячи ночей.
У сумрачной кладбищенской ограды
наведены винтовки палачей.

Уже на время Жанна не богата.
Стучат затворы…
Что же вспомнить ей?
Синяк волны?
Кровоподтек заката?
Иль пожалеть о гибели своей?..

Рассвет придет, безудержен и розов.
Раздастся чей-то смех и плеск весла…
Ты лучше вспомни, что среди матросов
предателей разведка не нашла.

* * *
Так выпрями, Жанна,
избитое тело!
Почувствуй весну
сквозь морозную слякоть.
Славь красные флаги
за миг до расстрела…
«Огонь!!!»
…А теперь
разрешается
плакать.

Дрожащая капля
с забора слетела.
Проснулась пичуга.
Забрезжило где-то.
А кровь, покидая
остывшее тело,
течет
и вливается
в пламя рассвета.

То пламя не знает
бессилья и смерти.
Дрожат перед гневом народным
премьеры.
В Тулузе,
Тулоне,
Рошфоре,
Бизерте
идут к революции
Поли и Пьеры.

Бунтуют матросы.
Шумят командоры.
Наполнен эфир
перекличками раций.
С Одесского рейда
уходят линкоры
под слезы и жалобы
всех эмиграций…

Ах, Франция так далека
от России.
Ты, Жанна, в Одессе
родных не имела.
Сестрой мы назвали
тебя без усилий,—
дало тебе братьев
рабочее дело.

Тебе на прощанье —
томление почек.
Дыхание марта —
тебе напоследок…
За гробом идут
десять тысяч рабочих —
и стекла дрожат
в помещеньях разведок!..

* * *
Шумят на бульваре платаны,
сто радуг вздымает волна.
Пройдите по улице Жанны,
на улице Жанны — весна.

Сияют глаза новосельца,
дома городские растут.
Большое французское сердце
навечно прописано тут.

Его не причислим к потерям!
Спасибо, спасибо ему
за то, что во Францию верим,
и чести ее, и уму.

Серебряно льются туманы,
в лучах золотится гранит.
Над тихою улицей Жанны
стремительный спутник летит.

Он кружит,
и кружит,
и кружит,
как будто задумал в пути
незримою ниткою дружбы
планету свою оплести!

1
Под родными небесами,
там, где гуси белят пруд,
где весной под парусами
по земле сады плывут,
где прозрачный плод ранета
набухает, как планета,
где от ночи до рассвета
небо в звездах набекрень
и гармонь роняет в лето
перламутровую звень,
там, премудрости осиля,
завершал последний класс
парень, чье лицо Россия
осенила синью глаз.
Нос картошкой;
на макушке
хохолок — расчески враг;
очень девичьи веснушки
на носу и на щеках.
Было все, что детству надо,
все, что юности под стать:
драки, шалости, бравада,
личных записей тетрадь,
«достижения» в футболе —•
гром разбитого окна,
слезы мамы,
танцы в школе,
безответная луна.
Как-то вечером Сервантес
завладел его умом.
До рассвета на кровати
он читал тяжелый том.
Видел жалкую лачугу,
слышал вражескую речь.
Сердце билось о кольчугу,
и рука сжимала меч.
Он про рыцаря печали
врал ребятам целый год.
И ему ребята дали
кличку «Ванька Дон-Кихот».
Облака летели, пенясь,
и скользила вдоль лугов,
словно тень от крыльев мельниц,
тень от белых облаков.
В летний день, такой медовый,
что кружилась голова,
влез в чужой он сад фруктовый —
просто ради озорства.
Только дернул с ветки грушу —
«Стой!» — услышал чей-то крик.
Оглянулся —
прямо в душу
смотрит черный дробовик.
Над курками — чудо, что ли? —
водопад вороньих кос.
— Вот сейчас добавлю соли,—
звонкий голос произнес.
И увидел Ванька диво,
изумили в первый раз
фиолетовые сливы
двух слегка раскосых глаз,
бровь упругого излома
и такой вишневый рот,
что качнулся, как от грома,
оглушенный Дон-Кихот,
прыгнул — треснула рубаха! —
в руки взял лица овал
и, закрыв глаза от страха,
девочку поцеловал.
И с закрытыми глазами,
услыхав собачий лай,
отскочил назад — и замер.
— Все,— сказал.— Теперь стреляй.—
А девчонка злая разом
потеряла грозный вид,
вдруг ружье швырнула наземь
и заплакала навзрыд.
Так заплакала, что галки
взвились в синий небосвод,
так заплакала, что жалким
стал вдруг Ванька Дон-Кихот.
Он подумал:
«Видно, трушу».
Вслух сказал:
— Ну, что за рев?
Слышишь? Брось.
Вот хочешь грушу?..
Помогает будь здоров! —
Ваня видит — брови злятся,
под бровями — два огня.
— Что за мода… целоваться,
да еще средь бела дня…—
Всхлипнув, грушу надкусила,
помолчала пять минут,
отвернулась и спросила:
— Слушай, как тебя зовут?..

2
Кто поймет людские души!
Им порой не прекословь:
Ваня в сад залез по груши,
а унес с собой любовь.
Повелось теперь за нею:
если Ванька — Дон-Кихот,
значит, Танька — Дульцинея,
так твердят у всех ворот!
Но — дразните, разрывайтесь —
Ванька с Танькой ходят в лес.
Загрустил в избе Сервантес,—
взял идальго и исчез.
Псы в ночи брехали куцо,
только ночи коротки.
Ваня наш не смел коснуться
теплой Таниной руки.
И не раз ревнивой тенью
одноклассник Шинкарев
возникал, как привиденье,
у кладбищенских крестов.
И, от взоров посторонних
хоронясь что было сил,
он на Танин подоконник
тайно маки приносил.
Над деревней сны витали.
Нотный строй он изучал.
И для Тани на гитаре
до утра порой бренчал.
Пересмешник, забияка,
мог подслушать разговор.
Ваня дрался с ним. Однако
драка не решила спор.
Впрочем, зря гитарной музой
Шинкарев будил кусты —
побросала Таня в мусор
шинкаревские цветы.
Словно с первого свиданья,
неподвластна никому,
улыбалась ясно Таня
только Ване одному.
А мальчишки роем целым,
как ведется издавна,
вкривь и вкось писали мелом
двух влюбленных имена.
Нелегко вам видеть, мамы,
что какой-нибудь бутуз,
как союз, меж именами
на заборе ставит плюс…

3
Грустный клич гусей крылатых,
улетающих на юг.
Между тем в военкоматах
шло печатапье разлук.
Утром осени высокой,
миновав садов огонь,
призывной повестки сокол
сел Ивану на ладонь.
Звон гармоний.
Расставанье.
Стай гусиных караван.
— Прилетай,— сказала Таня.
— Прилечу,— сказал Иван.