Иван Рядченко - Время винограда

А в крике дерзость и отвага.
И только курам невдомек,
что их герой кричит от страха,
который сердце обволок.

Его, как пламя, охватило
одно безумство — где исход,
коль ежедневное светило
проспит и в небо не взойдет?!

Похолодев в испуге диком,
он к небу тянется с жерди,
он разрывает горло криком,
он молит солнце:
— Восходи!

Так заорать и мне бы нужно,
чтоб счастье не ушло в беду:
мне без тебя темно и душно…
Но я молчу.
Молчу и жду.

Кто будет знать — какой ценою
светлеют земли и моря,
когда ты всходишь надо мною,
как над планетою — заря?..

Чтобы в сердце отразиться
и оставить след,
свет звезды ко мне стремится
миллионы лет.

Вот цена за право сниться
подвигом маня…
А тебе — поднять ресницы,
глянуть на меня!

Словно ток внезапно пронизал —
кто-то мелом выполнил работу,
на двери железной написал:
«Света, Света, приходи в субботу!»
Надпись мелом… Сразу ожило,
из времен промчавшихся и дальних,
где-то сохраненное тепло,
будто привкус зернышек миндальных.
Горечь, руку не останови!
Напишу я на железе с ходу
той, своей, отчаянной любви:
«Непременно приходи в субботу!»
Чтобы зов мой праздничный летел,
словно луч над тучею косматой,
чтобы напряженнее гудел
под нагрузкой этой трансформатор!
Кто ты, паренек, что в белый свет
выплеснул любовь свою большую?
Жалко, под рукою мела нет.
Ничего уже не напишу я.
Утихает колокол в груди.
Осыпает осень позолоту.
Ну, а ты-то, Света, приходи —
приходи, пожалуйста, в субботу!

Как в поле после города просторно!
Двоится даль в струящемся тепле.
Гудят моторы.
Люди сеют зерна —
нет ничего прекрасней на земле.

Конечно, жаль, что я тут посторонний,
хлеб не рощу здесь в поте и труде.
Но горстку зерен с собственной ладони
рассею я по свежей борозде.

Когда шершавым золотистым ситцем
здесь нива заволнуется
и ты
придешь сюда,— пускай заколосится
среди пшеницы колос доброты.

Еще одно зерно я в землю кину
и в город возвращусь…
Но не беда —
я облако с дождем, как бригантину,
отныне стану приводить сюда.

Пусть бригантина выйдет из-за чащи
и грохнет залпом, пашню напоя,
чтоб в новом всходе чисто и щемяще
вдруг повторилась молодость твоя…

Живет у нас медведь комичный,
таращит пуговки-глаза.
Желтеет, как желток яичный,
его короткая ворса.

Не прячет лапа черный коготь.
Весь мишка плюшевый такой,
что каждый гость его потрогать
готов ласкательной рукой.

Глядишь — профессор, вроде шишка,
а перед мишкой тает вдруг:
— Ах, симпатяга, ах ты, Мишка,
ну, порычи, приятель, вслух!

Мы об игрушках мягко судим.
Мы отдаем им часть щедрот,
которых, если честно, людям
в самих себе недостает.

И еж спешит убрать иголки,
лев обретает нежный бас;
и людоеды, злые волки,
от страшных бед спасают нас.

И дело тут не в мягких плюшах,
а, как заметил грамотей,
в работе фабрики игрушек
по улучшению людей…

Проснешься — и все переменится
С утра на небесном току
усердно работает мельница
и сыплет на землю муку.

Уже бесполезны и веники!
Объяты порывом благим,
все жители города в мельники
уходят один за другим.

Но завтра вернутся кораблики
родных журавлиных флотов,
взойдут краснощекие яблоки
густых августовских садов.

Природа привычной орбитою
летит к неизбежной весне.
И я не случайно завидую
недолгой ее седине…

Птичьи стаи плыли в небе,
пруд казался ледяным.
Повстречался белый лебедь
с черным родичем своим.

Словно вдруг скрестили сабли
уголь с белою зимой,
темный пепел — с цветом яблонь,
летний день — с ночною тьмой.

И промолвил лебедь черный:
— Ты неплох, мой белый брат.
Но прохожие упорно
на меня бросают взгляд.

Много в мире есть соцветий,
много красок и примет.
Но всесильней всех на свете,
безусловно, черный цвет!

Выгнул шею белый лебедь:
— Соглашусь с тобой едва ль!
Отчего ж узоры лепит
снежным кружевом январь?

Отчего ж белеют мелом
полнолуния блинов
и берет начало в белом
раскаленность кавунов?

Не сумели сговориться,
столковаться у пруда.
И, взмахнув крылами, птицы
разлетелись кто куда.

Но уже качалась в небе
туч густая бахрома,
и зима, как белый лебедь,
опускалась на дома.

Сверкнул, пронесся и исчез.
И только в радиусе взрыва,
где до сих пор повален лес,
растут деревья торопливо.

Иголки рыжие, как медь,
тайга роняет по откосам.
Хозяин этих мест, медведь,
ведет по ветру мокрым носом.

Как тут башкою ни верти,
но что-то сдерживает зверя.
Он остановлен на пути
незримым валом недоверья.

Манит обманчивый уют.
Нюх об угрозе не сигналит.
Но птицы гнезда тут не вьют,
как будто смутно что-то знают.

Метеорит, велик ли, мал,
ученых мучает упрямо:
мол, из чего он состоял —
из молибдена иль вольфрама?

Оставьте это для невежд!
Спросите птиц — ответят птицы:
«Из смеси страхов и надежд,—
О, как нам с ними распроститься?!»

Я не терплю — простите, грешен! —
придворной спеси голубей.
Мне деревянный мир скворешен
куда понятней и родней.

По веткам весело пошастав
и от людей приняв жилье,
не унижает попрошайством
скворец достоинство свое.

Скворец работою утешен.
На нем сверкает серебро:
видать, весенний цвет черешен
упал на черное перо.

Тепло и свет — его отрада.
Сберечь и мир открыть птенцу,
а больше ничего не надо
трудолюбивому скворцу.

Как зеленеют и весна и лето!
Но почему, еще не знаю сам,
дар мудрости — серебряного цвета,
как снег, приникший к пашням и лесам?

Снег лег на камни и на крыши зданий,
взмахнуло у виска его крыло —
и боль утрат и трепет ожиданий
зима переписала набело.