Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Then she rode forth, clothed on with chastity:
The deep air listen’d round her as she rode,
And all the low wind hardly breathed for fear.
The little wide-mouth’d heads upon the spout
Had cunning eyes to see: the barking cur
Made her cheek flame: her palfrey’s footfall shot
Light horrors thro’ her pulses: the blind walls
Were full of chinks and holes; and overhead
Fantastic gables, crowding, stared: but she
Not less thro’ all bore up, till, last, she saw
The white-flower’d elder-thicket from the field
Gleam thro’ the Gothic archway in the wall.

Then she rode back, clothed on with chastity:
And one low churl, compact of thankless earth,
The fatal byword of all years to come,
Boring a little auger-hole in fear,
Peep’d-but his eyes, before they had their will,
Were shrivell’d into darkness in his head,
And dropt before him. So the Powers, who wait
On noble deeds, cancell’d a sense misused;
And she, that knew not, pass’d: and all at once,
With twelve great shocks of sound, the shameless noon
Was clash’d and hammer’d from a hundred towers,
One after one: but even then she gain’d
Her bower; whence reissuing, robed and crown’d,
To meet her lord, she took the tax away
And built herself an everlasting name.

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь
В толпе народа по мосту, смотрел
На три высоких башни — и в поэму
Облек одну из древних местных былей.

Не мы одни — плод новых дней, последний
Посев Времен, в своем нетерпеливом
Стремленье вдаль злословящий Былое, —
Не мы одни, с чьих праздных уст не сходят
Добро и Зло, сказать имеем право,
Что мы народу преданны: Годива,
Супруга графа Ковентри, что правил
Назад тому почти тысячелетье,
Любила свой народ и претерпела
Не меньше нас. Когда налогом тяжким
Граф обложил свой город, и пред замком
С детьми столпились матери, и громко
Звучали вопли: «Подать нам грозит
Голодной смертью!» — в графские покои,
Где граф, с своей аршинной бородой
И подсаженной гривою, по залу
Шагал среди собак, вошла Годива
И, рассказав о воплях, повторила
Мольбу народа: «Подати грозят
Голодной смертью!» Граф от изумленья
Раскрыл глаза. «Но вы за эту сволочь
Мизинца не уколете!» — сказал он.
«Я умереть согласна!» — возразила
Ему Годива. Граф захохотал,
Петром и Павлом громко побожился,
Потом по бриллиантовой сережке
Годиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем же
Мне доказать?» — ответила Годива.
И жесткое, как длань Исава, сердце
Не дрогнуло. «Ступайте, — молвил граф, —
По городу нагая — и налоги
Я отменю», — насмешливо кивнул ей
И зашагал среди собак из зала.

Такой ответ сразил Годиву. Мысли,
Как вихри, закружились в ней и долго
Вели борьбу, пока не победило
Их Состраданье. В Ковентри герольда
Тогда она отправила, чтоб город
Узнал при трубных звуках о позоре,
Назначенном Годиве: только этой
Ценою облегчить могла Годива
Его удел. Годиву любят, — пусть же
До полдня ни единая нога
Не ступит за порог и ни единый
Не взглянет глаз на улицу: пусть все
Затворят двери, спустят в окнах ставни
И в час ее проезда будут дома.

Потом она поспешно поднялась
Наверх, в свои покои, расстегнула
Орлов на пряжке пояса — подарок
Сурового супруга — и на миг
Замедлилась, бледна, как летний месяц,
Полузакрытый облачком… Но тотчас
Тряхнула головой и, уронивши
Почти до пят волну волос тяжелых,
Одежду быстро сбросила, прокралась
Вниз по дубовым лестницам — и вышла,
Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,
Где уж стоял ее любимый конь,
Весь в пурпуре, с червонными гербами.

На нем она пустилась в путь — как Ева,
Как гений целомудрия. И замер,
Едва дыша от страха, даже воздух
В тех улицах, где ехала она.
Разинув пасть, лукаво вслед за нею
Косился желоб. Тявканье дворняжки
Ее кидало в краску. Звук подков
Пугал, как грохот грома. Каждый ставень
Был полон дыр. Причудливой толпою
Шпили домов глазели. Но Годива,
Крепясь, все дальше ехала, пока
В готические арки укреплений
Не засияли цветом белоснежным
Кусты густой цветущей бузины.

Тогда назад поехала Годива —
Как гений целомудрия. Был некто,
Чья низость в этот день дала начало
Пословице: он сделал в ставне щелку
И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,
Как у него глаза оделись мраком
И вытекли, — да торжествует вечно
Добро над злом. Годива же достигла
В неведении замка — и лишь только
Вошла в свои покои, как ударил
И загудел со всех несметных башен
Стозвучный полдень. В мантии, в короне
Она супруга встретила, сняла
С народа тяжесть податей — и стала
С тех пор бессмертной в памяти народа.

He clasps the crag with crooked hands;
Close to the sun in lonely lands,
Ring’d with the azure world, he stands.

The wrinkled sea beneath him crawls;
He watches from his mountain walls.
And like a thunderbolt he falls.

Вцепившись в голый горный склон
Когтистыми руками, он
Стоит, лазурью окружен.

Он видит, вдаль вперив свой взор,
В морщинах волн морской простор,
И громом падает он с гор.

Here often when a child I lay reclined:
I took delight in this fair strand and free;
Here stood the infant Ilion of the mind,
And here the Grecian ships all seem’d to be.
And here again I come, and only find
The drain-cut level of the marshy lea,
Gray sand-banks, and pale sunsets, dreary wind,
Dim shores, dense rains, and heavy-clouded sea.

Я в детстве приходил на этот склон,
Где колокольчики в траве цвели.
Здесь высился мой древний Илион
И греческие плыли корабли.
Теперь тут сеть канав со всех сторон
И лоскуты болотистой земли,
Лишь дюны серые — да ветра стон,
Дождь над водой — и груды туч вдали!

Old poets foster’d under friendlier skies,
Old Virgil who would write ten lines, they say,
At dawn, and lavish all the golden day
To make them wealthier in his readers’ eyes;
And you, old popular Horace, you the wise
Adviser of the nine-years-ponder’d lay,
And you, that wear a wreath of sweeter bay,
Catullus, whose dead songster never dies;

If, glancing downward on the kindly sphere
That once had roll’d you round and round the Sun,
You see your Art still shrined in human shelves,
You should be jubilant that you flourish’d here
Before the Love of Letters, overdone,
Had swampt the sacred poets with themselves.

Певцы иных, несуетных веков:
Старик Вергилий, что с утра в тенечке,
Придумав три или четыре строчки,
Их до заката править был готов;
И ты, Гораций Флакк, что для стихов
Девятилетней требовал отсрочки,
И ты, Катулл, что в крохотном комочке
Оплакал участь всех земных певцов, —

О, если глядя вспять на дольний прах,
Вы томики своих произведений
Еще узрите в бережных руках,
Ликуйте, о возвышенные тени! —
Пока искусства натиск и размах
Вас не завалит грудой дребедени.

I wish I were as in the years of old,
While yet the blessed daylight made itself
Ruddy thro’ both the roofs of sight, and woke
These eyes, now dull, but then so keen to seek
The meanings ambush’d under all they saw,
The flight of birds, the flame of sacrifice,
What omens may foreshadow fate to man
And woman, and the secret of the Gods.

My son, the Gods, despite of human prayer,
Are slower to forgive than human kings.
The great God, Ares, burns in anger still
Against the guiltless heirs of him from Tyre,
Our Cadmus, out of whom thou art, who found
Beside the springs of Dirce, smote, and still’d
Thro’ all its folds the multitudinous beast,
The dragon, which our trembling fathers call’d
The God’s own son.