Тимур Кибиров - Стихи

Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица!
Пусть семья не без урода —
не к лицу нам гордиться.

Ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно…
Что ж ты как неродной?!

То Каем, то Гердой себя ощущая,
по грязному снегу к метро пробегая,
очки протирая сопливым платком,
и вновь поднимаясь в гриппозную слякоть,
и вновь ощущая желанье заплакать,
желанье схватиться вот с этим жлобом,

металлокерамикой в глотку вцепиться,
в падучей забиться, в экстазе забыться,
очки протирая, входя в гастроном,
и злясь, и скользя, и ползя понемножку
по грязному снегу, по гладкой дорожке,
по кочкам, по кочкам…

Ум-па-па, ум-па-па,
старый вальсок.
Мокнет платок и седеет висок.

Ум-па-па, ум-па-па
ум-па-па-па,
воспоминаний теснится толпа.

Старый вальсок.
Голубой огонек.
Чей-то забытый кудрявый лобок.

Ум-па-па, ум-па-па,
ум-па-па, ум-па-па,
старый-престарый вальсок.

Старый дружок,
мне уже невдомек,
что там сулил нам ее голосок.
Память скупа, и певица глупа.
Ум-па-па, ум —
па-па!

В вагоне ночном пассажиры сидят.
Читают они, или пьют, или спят.
И каждый отводит испуганный взгляд.
И каждый кругом виноват.

И что тут сказать, на кого тут пенять.
Уж лучше читать, или пить, или спать…
И каждый мечтает им всем показать
когда-нибудь кузькину мать.

Объективности ради
мы запишем в тетради:
люди – гады, а смерть – неизбежна.
Зря нас манит безбрежность
или девы промежность —
безнадёжность кругом, безнадежность.

Впрочем, в той же тетради
я пишу Христа ради:
Ну не надо, дружок мой сердешный!..
Воет вихрь центробежный.
Мрак клубится кромешный…

Ангел нежный мой! Ангел мой нежный.

Хорошо Честертону – он в Англии жил.
Потому-то и весел он был.
Ну а нам-то, а нам-то, России сынам,
как же все-таки справиться нам?

Jingle bells! В Дингли-Делл мистер Пиквик спешит.
Сэм Уэллер кухарку смешит.
И спасет Ланселот королеву свою
от слепого зловещего Пью.

Ну а в наших краях, в оренбургских степях
заметает следы снежный прах.
И Петрушин возок все пути не найдет.
И вожатый из снега встает.

Наша Таня громко плачет.
Вашей Тане – хоть бы хны.

А хотелось бы иначе…

Снова тычет и бабачит
население страны.

Мы опять удивлены.

На реках вавилонских стонем.
В тимпаны да кимвалы бьем.
То домового мы хороним.
То ведьму замуж выдаем.

Под посвист рака на горе
шабашим мы на телешоу,
и в этой мерзостной игре
жида венчаем с Макашовым.

А наша кликуша
все кличет и кличет!
Осенней порой в поднебесье курлычет.
Зегзицею плачет, Есениным хнычет.
И все-то нас учит, и все-то нам тычет.

Беду накликает, врагов выкликает,
в пельменной над грязным стаканом икает.
Потом затихает
кликуша родная
и в медвытрезвителе спит-почивает.

Послушай, кликуша, найди себе мужа!
Не надо орать нам в прижатые уши!
Не надо спасать наши грешные души!
Иди-ка ты с Богом, мамаша-кликуша!

Но утром по новой она начинает —
стоит у метро, мелочишку сшибает,
журавушкой, ивушкой, чушкой рыдает.
И кличет. И клинское пиво лакает.

Я был в Америке. Взбирался на небоскребы.
Я разговаривал с Бродским, и он научил меня, чтобы
я не подписывал книжки наискосок, потому
что это вульгарно и претенциозно. Ему самому
этот завет заповедала Анна Андревна когда-то.
Я, в свою очередь, это советую тоже, ребята.
Жалко, что если и дальше пойдет все своим чередом,
вам уже некому будет поведать о том.

Опрятная бедность.
Пристойная старость.
Одно только это теперь мне осталось.
Все было уже.
И не будет уже.
И это твой свет на восьмом этаже.

Пристойная бедность.
Опрятная старость.
Скорее бы это уже состоялось!

А то как в метро уступать – молодой,
а как полюбить – так и нет ни одной!

Каждый пишет, как он слышит.

Каждый дрочит, как он хочет.

У кого чего болит,
тот о том и говорит!

Ах, до чего же экзистенциальные
были проблемы тогда!
Нынче сугубо они материальные,
грубые, прямо беда!

Курсом рубля ежедневно волнуемый,
поиском службы томим,
мир бестолковый и непредсказуемый
я не считаю своим.

Мир тарабарский, и неописуемый,
и приставучий такой!
Оторопевши, шепчу я: «Да ну его!»,
вялой машу я рукой.

Раньше лежал он и ждал описания,
злым волкодавом рычал,
и нарушать роковое молчание
глупых детей подстрекал.

Гордо решались вопросы последние
там, у пивного ларька.
Дерзость безвредная. Денежки медные.
Медленные века.

Ну а теперь окружила действительность
липким блестящим кольцом…
Я ударяюсь легко и решительно
в грязь поскучневшим лицом.

Родина щедро поила.
И, в общем-то, сносно кормила.
А если когда и лупила,
то, честное слово, в полсилы.
Но нас она не любила.
И мы ее не любили.

Не смотри телевизор. Не ходи в магазин.
Отключи телефон. Оставайся один.
Занимай оборону.

Не вставай с постели. Скажись больным.
Притворись немым или пьяным в дым.
Может быть, не тронут.

С головой укройся. Глаза закрой.
Отключи головной. Приглуши спинной.
Затаи дыханье.

Так бубнит в ночи застарелый страх
(то ли смерти страх, то ли жизни страх).
Даже слушать странно!

На фоне неминучей смерти
давай с тобою обниматься,
руками слабыми цепляться
на лоне глупости и смерти.

Я так продрог, малютка Герда,
средь этой вечности безмозглой,
средь этой пустоты промозглой
под ненадежной этой твердью.