Бахыт Кенжеев - Послания

Поднимая на зверя копье и колун,
он ужасен в своей наготе.
Пересмешник и вепрь, артишок и каплун
истлевают в его животе.

Он воздвиг Орлеан, Гуанчжоу и Брест,
он кривит окровавленный рот —
а телячий язык человека не ест,
даже если от голода мрёт.

Огнепокорные, сколь разный жребий мы
из моря синего вытягиваем лапкой обезьяньей.
Одним смущать умы, другим смотреть с кормы,
пренебрегая связью лет, планет и расстояний.

Прощать и не простить, любить, взимать и не иметь.
Се, бригантина имени Когана покидает Плимут.
Пока печальный чтец бубнит стихи на смерть
незаменимых, тех, что сраму более не имут —

чист ветер сказочный, груб корабельный хлеб.
И капитану тайному прихлёбывать неплохо
из фляжки крошечной – ну чистый Джонни Депп —
и весел, и нелеп, и умник, и пройдоха.

Пылись, конверт, томись с друзьями под
латунным идолом смеющегося будды
в прихожей… средь рождественских хлопот
не до счетов, и не до счётов, – чудо,

что деревянный ангел над столом
покачивает крыльями, что вены
еще пульсируют, и темному паломнику
еще не время от безвредной веры

отказываться, от ее наград:
звонок полночный, холст ли беспредметный,
куст огненный, в котором, говорят,
являлся… кто? За судорожный и светлый

мой срок гармония, похоже, никогда
не выскочит чертенком из коробки.
Буран, буран, замерзшая вода
заваливает дворики и тропки,

мой город скособочился, притих —
сияя ел очною, кошачьей красотою.
Так, самого себя, да и других
оплакивать – занятие пустое.

И на ресницах капля молока
вдруг застывает, медленно твердея,
опаловая, словно облака
еще не поседевшей Иудеи.

Средняя полоса России. Декабрьская ночь долга
и подобна собачьей похлёбке из мелкой миски.
Сколько хватает взгляда – снега, снега,
словно в песне военных лет, словно в твоей записке,
по мировой сети пробирающейся впотьмах
в виде импульсов, плюсов, минусов, оговорок.
Разумеется, ты права. Мы утратили божий страх.
В нашей хартии далеко не сорок
вольностей, а восьмёрка, уложенная, как фараон, на спину,
забальзамированная, в пирамиду
встроенная, невыполнимая, как резолюция Ассамблеи ООН.
Мне хорошо – я научился виду
не подавать, помалкивать, попивать портвей. А тебе?
Мёрзлое яблоко коричневеет
на обнажённой ветке. Запасливый муравей
спит в коллективной норке, и если во что и верит —
то в правоту Лафонтена, хрустальную сферу
над насекомыми хлопотами, над земною осью,
поворачивающейся в космосе так, что угрюмый взгляд
мудреца раздваивается. Безголосье —
слепота – отчаяние – слова не из этого словаря,
не из этой жизни, если угодно, не из
наших розных печалей. По совести говоря,
я, конечно же, каюсь и бодрствую. А надеюсь
ли на помилование – это совсем другая статья,
это другие счёты, да и вино другое —
горше и крепче нынешнего. Сколько же воронья
развелось в округе – и смех, и горе,
столько расхристанных гнёзд на ветлах
с той оглашенной осени, летучей, дурной, упрямой,
как настойчиво, с правотою ли, с прямотой
мышь гомеровская в подполье грызёт
итальянский мрамор.

Проснусь, неисправимый грешник, не чая ада или рая,
и, холостяцкий свой скворешник унылым взглядом озирая,
подумаю, что снег, идущий, подобно нищему глухому,
привычно жалкий, но поющий о Рождестве, о тяге к дому
светящемуся, всё же ближе не к подозрениям, а к надежде,
допустим, на коньки и лыжи, на детство, что родилось прежде
эдема и айда. Если мудрец довольствуется малым,
повеселимся честь по чести над постсоветским сериалом,
когда увидимся, когда не расстанемся, когда иронию
оставим, и опять по пьяни заговорим про постороннее,
и пожалеем древних греков, что в простодушии решили
не видеть смысла в человеках без ареопага на вершине
доледникового Олимпа, где боги ссорятся, пируя, —
закурим и поговорим по-английски, чтобы русский всуе
не употреблять, ведь этот жадный язык – разлука, горе,
морок —
не терпит музыки всеядной и оловянных оговорок – но, выдохшись,
опять впадём в него, заснём в обнимку, не рискуя
ничем, под куполом огромного и неизбежного. Такую
ночь не подделаешь, ночь синяя, обученная на ошибках
огней неотвратимых, с инеем на ветках лип, на окнах зыбких.

Молоток судьи, покрытый истёршимся каучуком,
декабрьский свет
из окна запылённого, мантия, попахивающая нафталином
или спёкшимся электричеством, твёрдое «да» и сухое «нет».
Если полынь горька, то и смерть крепка,
и в величьи своём былинном
народовольческие удальцы (коим я бы годился в отцы),
посмотри,
сколь картинно бледнеют – голубоглазые,
но чахоточные страдальцы.
Я откажусь от защитника, налью воды из графина,
покрытого изнутри
полупрозрачным, неаппетитным слоем углекислого кальция
(в просторечии – мела, а может быть, накипи),
попрошу перерыв
объявить. Досужие суфражистки разочарованно
разойдутся, заговорив
о давлении на подсудимого, о свинцовых мерзостях.
Право, не та
им мерещилась процедура, не такие присутственные места —
их сумел бы оценить мой тщедушный Франц,
но он не родился еще, ни отца, ни мать
не возненавидел, не лечил в санатории слабых лёгких,
и сочинять
письма (надо сказать, зануднейшие) Фелице, Грете, Милене
не начинал. (Сам я – корреспондент дурной,
не от высокомерия, а от лени —
ибо истлевает бумага, выцветают чернила,
и булыжнику выговаривает праща.)
Впрочем, он спал всегда при открытом окне,
и не носил ни плаща,
ни пальто, не курил папирос и не ел скоромного
даже в самые сильные холода.
И без всяких просьб перерыв в заседании, господа,
потому что и члены суда,
и присяжные, что отбирались по жребию,
похищенные от жены,
работодателя и детей, несомненно, подавлены,
выжаты, утомлены.

Сумерки жизни пахнут ванилью, перцем, корицей,
напоминающими о тропиках, где на Рождество
детям дарят бокастые яблоки, где эмигранту снится
медленный и пушистый снег над Марбургом. Никого
на извилистой улочке, разве что братья Гримм,
под хмельком рассуждающие о языке муравьев, пескарей и
неопрятных городских голубей и не слышащие, как мы говорим
спотыкаясь, об отчаянной, обречённой музыке, а скорее —
о житейском, о бензоколонке, где допоздна продают
не такой уж противный шнапс, и о том, как клонится
ветка к ветке, о том, как растерянно – не поют,
только вскрикивают – вороны, страдающие бессонницей,
в облетевших клёнах. Фотовспышка слишком слаба
для осенней темени, и если мне говорят: судьба,
я улыбаюсь, ведь я – как и все – не более чем временщик,
турист,
наблюдатель с перочинным швейцарским ножом в кармане
пиджачка. Вот и последний (прости за сентиментальность)
лист
полетел под октябрьским ветром. О money, money,
допотопная «Абба» выкрикивает из чужого окна. Постоим,
усмехнёмся. В конце-то концов, не мы ли из самых
умных, да и везучих, вот и шнапсу достали,
а что до анчутки – бог с ним,
если игрушечный, детский ландграфский замок
на заросшей горе подсвечен оранжевым, яростным и золотым.