Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

Насытившись блаженным видом снов
своей жены, я целый день готов горсть
хлеба выгрызать из скал с рычаньем,
благодаря в молитве за ничто.
Вы видите, каким пустым желаньем
копчу я нынче наш небесный кров. Вы
скажете, – устал я от познанья, от
дерзости неслыханной и слов?
Наверно, нет: когда ночным мерцаньем
забродит мир, во сне я мерю то, что
одолеть еще не мог дерзаньем,
чтобы верней, скопившись сто на сто,
вцепиться в гриву неба с ликованьем,
прыжком пробивши череп расстоянья.

Я не один теперь – я вместе с кем-нибудь: со зверем,
дышащим в лицо дыханьем теплым, щекочащим го-
рячей шорсткой грудь, когда в ночи грозой сверкают
стекла;
и, только день омытый расцветет, я раскрываю
миру свои веки – все, что живет, что движется, зовет:
деревья, звери, птицы, человеки – мне начинает вечный
свой рассказ, давно подслушанный и начатый не раз;
и даже хор мушиный над столами, следы, в песке
застывшие вчера... мне говорят бездушными губами
все утра свежие, немые вечера.
Их исповедь движения и слова мне кажется к шагам
моим тоской. Спуститься серце малое готово к ним
неизвестной разуму тропой.
И иногда я думаю тревожно: когда скует бездвижье и
покой, и будет мне страданье невозможно, – увижу ли
сквозь землю мир живой? Какие грозы мутными дождями
мое лицо слезами оросят, когда в земле под ржавыми
гвоздями ласкать земное руки захотят!

В движеньи времени, лишь вспыхнет
новый день, мы в прошлое отбрасываем
тень, и наше прошлое под тенью ожи-
вает (так ствол подрубленный от
корня прорастает).

Дай крепость зренью, слуху и словам,
чтобы, прикрыв дрожащие ресницы,
прошел в уме по прежним берегам, где
теплятся потухшие зарницы.
В моих блужданьях следуй по пятам,
Ты, уронивший в эту пахоть мысли, – ды-
ши дыханьем, ритмом серца числи.
Пусть чувствует дыхание Твое и я,
и каждый, кто страницы эти раскроет
молча где-нибудь на свете, в котором те-
ло таяло мое.

1

Ребенком я играл, бывало, в великаны:
ковер в гостиной помещает страны, на
нем разбросаны деревни, города; растут
леса над шелковиной речки; гуляют мир-
но в их тени стада, и ссорятся, воюя,
человечки.
Наверно, так же, в пене облаков с бле-
стящего в лучах аэроплана парящие
вниманьем великана следят за сетью
улиц и садов и ребрами оврагов и холмов,
когда качают голубые волны кры-
латый челн над нашим городком пу-
гающим, забытым и безмолвным, как
на отлете обгоревший дом.
Не горсть надежд беспамятными
днями здесь в щели улиц брошена, в
поля, где пашня, груди стуже оголя, зи-
мой сечется мутными дождями. Сви-
вались в пламени страницами года, за-
пачканные глиной огородов; вроставшие,
как рак, в тела народов и душным
сном прожитые тогда; – сценарии,
актеры и пожары – осадком в памяти,
как будто прочитал разрозненных
столетий мемуары.
За валом вал, грозя, перелетал; сквозь
шлюзы улиц по дорожным стокам с по-
лей текли войска густым потоком,
пока настал в безмолвии отлив. Змеится
вех под лесом вереница, стеной проз-
рачной земли разделив: там улеглась, во-
рочаясь, граница.

–––

За то, что Ты мне видеть это дал,
молясь теперь, я жизнь благословляю. Но и
тогда, со страхом принимая дни об-
нажонные, я тоже не роптал. В век за-
каленья кровью и сомненьем, в мир испы-
танья духа закаленьем травинкой
скромной вросший, от Тебя на шумы
жизни отзвуками полный, не отвечал
движеньями на волны, то поглощавшие
в мрак омутов безмолвный, то изры-
гавшие, играя и трубя.

–––

В топь одиночества, в леса души
немые, бледнея в их дыханьи, уходил, и
слушал я оттуда дни земные: под
их корой движенье тайных сил.
Какой-то трепет жизни сладостраст-
ный жег слух и взгляд, и отнимал язык –
– был ликованьем каждый встречный
миг, жизнь каждой вещи – явной и пре-
красной. Вдыхать, смотреть, бывало, я
зову на сонце тело, если только в силе;
подошвой рваной чувствовать траву,
неровность камней, мягкость теплой пыли.
А за работой, в доме тот же свет: по
вечерам, когда в горшках дрожащих зву-
чит оркестром на плите обед, следил
я танец отсветов блудящих: по стенам
грязным трещины плиты потоки
бликов разноцветных лили, и колебались
в них из темноты на паутинах нити
серой пыли.

–––

Но юношей, с измученным лицом –
кощунственным намеком искажонным,
заглядывал порою день будëнный на дно
кирпичных стен – в наш дом: следил
за телом бледным неумелым, трепещу-
щим от каждого толчка – как вдохно-
венье в серце недозрелом, и на струне кро-
вавой языка сольфеджио по старым но-
там пело.
Тогда глаза сонливые огня и тиши-
ны (часы не поправляли), пытавшейся над
скрежетом плиты навязывать слаща-
вые мечты, неугасимые, для серца поту-
хали: смех (издевательский, жестокий)
над собой, свое же тело исступленно жаля,
овладевал испуганной душой. Засохший
яд вспухающих укусов я слизывал горя-
чею слюной, стыдясь до боли мыслей, чуств
и вкусов.

–––

Боясь себя, я телом грел мечту, не раз
в часы вечерних ожиданий родных со
службы, приглушив плиту, я трепетал
от близости желаний – убить вселен-
ную: весь загорясь огнем любви, востор-
га, без питья и пищи, и отдыха поки-
нуть вдруг жилище; и в никуда с бе-
зумием вдвоем идти, пока еще пи-
тают силы и движут мускулы, пе-
рерождаясь в жилы.
То иначе –: слепящий мокрый снег;
петля скользящая в руках окоченелых,
и безразличный в воздухе ночлег, когда
обвиснет на веревке тело...
В минуты проблеска, когда благо-
словлял всю меру слабости над тьмой
уничтоженья – пусть Твоего не слышал
приближенья, пусть утешенья слов не
узнавал – касался м.б. я области про-
зренья.