Дерек Уолкотт - Стихотворения (журнальный вариант)

Ему ответил самодовольный звон

Еленина хохота… Чем же он стал? Собакой,

способной нюхать лишь воздух ее следов.

Он завопил как безумец: “Позор! Проклятье!”

На вопль обернулись. Тем часом желтое платье,

тараня плечом толпу, волокло по земле

тяжеленную тяжесть. Несносное существо!

Своим упрямством Елена бесила его.

Догнал, рванул корзину — она не давала:

“Ты же не раб, которого я нанимала!” —

“Отдай, мы оба устали!..” Он плелся за ней по пятам

туда, где машины гордые, как колесницы

богов и полубогов, мычали моторами

и ослепляли блистанием. Там

она обернулась, вспыхнув жестоким взором:

“Мальчишка, уйди!” — на миг он застыл у фургона,

испугавшись пантеры… Ее коготки

царапнули ему щеку. Они не спускали друг другу.

Она впилась ему в палец, он изорвал ей платье —

но Гектор выпрыгнул из машины и подал ей руку.

Он тянул ее в свой фургон, как пантеру в клеть.

Ахилл ощущал, как гордость его по капле

уходит из жил. Он больше не мог смотреть

в ту сторону. Крупные слезы падали

из глаз его. В дверцах мелькнул ее локоток.

Фургон отошел. Ахилл поднял плод, упавший в песок.

***

Она распрямила плечи

и кинула взор, который меня потряс,

как ни одна фигура английской речи…

Ее находили непредсказуемой, а подчас

и злой на язык. В рестораны ее не брали.

Она продавала бусы, платки, монисто,

переплетала бисером косы туристок,

а потом выбирала какой-нибудь угол тихий

вдали от женщин, бранившихся, как дроздихи,

за место на площади… У хижин, где манекены

красуются в пестрых саронгах и цельнокроеных

блузках, порхала моя Елена.

Витрины кокосовых масок, коралловых алых серег

отражались в волнах спокойных,

но взгляд Елены оценивал и стерег.

Холодной, нечеловеческой силой

она, как пантера, меня влекла.

О, как я тогда понимал Ахилла!

Собрав всю храбрость, какая во мне была,

я подошел к прилавку — как тот охотник,

который крадется к пантере шелковой,

уснувшей на ветке. Сказать ей, что я охотник

до карнавалов? Или купил бы шелковый

женский наряд? Но ее загадочный взгляд

выразил скуку. С минуту она постояла,

потом зевнула, еще улыбнулась вяло —

и пропала за спинами манекенов.

Точь-в-точь как кошка: устало зевнет — и прыг!

Мне показалось, что там, где была Елена,

воздух, порванный эхом, дрожит, как тростник.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

“Омерос” — книга о Гомере и о море. Орфоэпическая доминанта Гомерова имени “мер” означает на антильском наречии “мать” и “море”. “Возлюбленная нежная матерь!” — обращался к морю Элджернон Суинберн, и цинизм Джойсова Быка Маллигана не свел на нет возвышенной патетики этого обращения. Между прочим, ведь и по-русски Гомер и море, по существу, анаграммы друг друга, о чем напоминают стихи Мандельштама:

И море, и Гомер — все движется любовью.

Гомером и морем книга Уолкотта проаллитерирована насквозь — вплоть до сцен африканского сражения второй мировой войны, где “омер” сквозит в именах Монтгомери и Роммеля.

Разговор с художницей-гречанкой о Гомере, красота звучания исконного имени поэта — Умерос, благородное очарование собеседницы — все это рождает напор ассоциаций и идей, которым суждено развиться в большое эпическое произведение. Одна из линий сюжета — война двух рыбаков Ахилла и Гектора за честь и любовь чернокожей красавицы служанки, тринидадской Елены.

Где-то на середине чтения вдруг выясняется, что о черной Елене повествует тот, кому она служит, — фермер-свиновод, ирландский эмигрант майор Планкетт. Он же представляет на островной конкурс эссе свою работу, явно ницшеанский подтекст которой подчеркивает наивную провинциальность отставного майора:

В истории он был учеником

Загадочного ментора, на ком

Остался и теперь ярлык фашиста,

Хоть все, что он писал, дышало чистой

Любовью к древней и к родной культуре…

Ни принцепсов Ганновера, ни бури

Вильгельма — с высшим он не ставил в ряд,

Когда сказал: “Историю творят

Немногие, а большинство людей

Свидетельствовать рождены о ней…”

В раннем сочинении немецкого философа речь идет о “пластической силе человека, народа или культуры как способности претворять и поглощать прошедшее и чужое и излечивать раны”. Лишь тот, кто осознал свое существование как наследство, чувствует благополучие дерева, пустившего прочные корни. Но, вечно опровергающий самого себя, Ницше говорит “да” и тому, кто не захотел никаких прочных корней, а выбрал погибнуть от глубины своих ран. Как могучие деревья падают от ран и, потеряв корни, носятся по бескрайнему морю, так Филоктет в наказание за убийство деревьев примет незаживающую ссадину от ржавого якоря и, не похожий на Филоктета античной трагедии, возлюбит свою рану, даже возгордится ею: станет вечерами мазать мазью ее “запекшиеся губы” и радоваться, что ей “нет исцеления”.

“Раны” и “корни” — две равноправные темы этой книги.

Планкетт — романный герой книги, Филоктет — трагедийный. Есть в “Омерос” и эпический центральный персонаж — Ахилл. Его чувства просты, ему покровительствуют божества земли и моря, он нашел дорогу в родную Африку, к племени своих предков, и ему, обретшему корни, будет принадлежать любовь Елены.

Вовлеченный в громадную круговерть своего повествования, Уолкотт все же не забывает возвращаться к тому, чьим именем названа книга. И кульминация “Омерос” — разговор автора с великим поэтом древности. “Кожа девушки пахнет лучше, чем все библиотеки мира”, — говорит Гомер, но автор слышит из его уст и другое: “Снискать любовь своего народа — это больше, чем просто найти любовь”.

Дерек Уолкотт прославил в мире несколько маленьких островов, имена которых мало что говорили множеству обитателей больших стран. И нашел больше, чем просто любовь.

Evans, Walker (1903–1975) — американский фотограф, известный документальными снимками жителей сельскохозяйственного Юга США во время Великой Депрессии 30-х годов (Прим. пер.).

Бурые лавры (франц.).

Камедное дерево (франц.).