Елена Крюкова - Зимний Собор

Но больше всех играю я тебя.
Я – без чулок. И на ногах – ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью –
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!

Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах – паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!

Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…

И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом –
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” –
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах – осенним сгустком – кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…

Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган – всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела.

ЮЖНАЯ СТЕНА


ФРЕСКА ДЕВЯТАЯ. ТЕНЬ СТРЕЛЫ ОТЦА

ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…
Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.

Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью.
Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою.

И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро.
Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро.

Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей.
Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей –

Где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…
Где я любила и жила. Где ты любил меня – живой.

ЧУЖБИНА

Мне холодно. Свернусь червем в бочонке – ледяные доски.
В слепящей мгле – ползу кротом. Ношу чужой тоски обноски.
Сабвей да маркет – вот мой дом. Чужой язык – на слэнге крою.
Плыву в неонах – кораблем. В ночи Манхэттэна – Луною.
Я, грязная!.. – сезонь и шваль, я, лупоглазая совища,
Измерившая близь и даль тесово-голым телом нищим,
Глодавшая кусок в дыму на станции, в мазутной фреске, –
Я – здесь?!..
Уж лучше бы в тюрьму. В ту камеру, где пуля – резко –
Из круглой черной дырки – в грудь.

Ору я песню! “Крэйзи”, – цедят.
Я выживу. Я как-нибудь. А мне во шрамы – роскошь целят.
Я русская! – кричу, воплю, в поту, во краске, вздувши жилы, –
Я русская! – смерть проколю крестом-копьем в груди могилы, –
Я русская!.. – нам воевать – что хлебы печь!.. а печь нам хлебы –
Что плоть нагую целовать в сухом снегу, под дегтем-небом!
А целовать – стрелять нам в рот. Из автомата и навскидку.
А смерть – то океанский Плот. Переплывем судьбу и пытку.
Я русская!.. – а вы мне – сок на мельхиорах с вензелями,
Машинный видеобросок, постелей золотое пламя?! –
Да я на шпалах проспала! Рубахи из крапивы шила…
Да я из кружек дым пила, крошеным углем хлеб солила… –
А вы с ухмылочкой-змеей – корсаж мне кружевной, чулочки
Лучистые?!..

…Подвал. Зимой
Не топят. Лопаются почки
Промерзших окон. Свечи. Гарь. Обмажусь здесь родною сажей.
Перекрещусь на киноварь горящей хвощевидной пряжи
Кос Магдалины – на ночной иконе Брайтона-Распятья.
Я русская. Отдайте мой заплечь-мешок, рванину-платье.
Здесь льют за шиворот коньяк. Здесь в баб втирают сливки, мяту.
Хриплю кондовый свой Кондак: не быть Спасителю распяту
В застольях – устрицами, ни – на принтерах – гвоздями клавиш
Компьютерных!..

Горят огни.
Огнями Новый Свет восславишь.
Уйду отсель я. Улечу. Сорвусь. Путь выгрызу зубами.
Но прежде мир я излечу. Юродивая, меж гробами
Пойду – и выну из земли, из тьмы врожденного безболья
Людей: о, снова – для петли! Для ветра в грудь – во звездном поле!
О Поле Белое мое. Хлад. Полночь Рыбы ножевые.
Кривые рельсы. Звезд белье. Люблю вас. Мертвые. Живые.
Люблю. Не надобно даров, шелков, и золота, и смирны,
И ладана. В ночи миров – мой Лунный Лик, сосуд кумирный.
Прости мозоли на ступнях. Прости сермяжную гордыню.
Я русская. В ста языках означен взор морозный, синий.
Оборван срок вкушать, жиреть. Ножом техасским вскрою жилы:
О, ешьте, пейте. Завтра – смерть. Но не в чужбинную могилу
Ложусь – а в дивный краснозем, под пух снегов, под лапок грачьих
Кресты!

Чужой, роскошный дом,
Прощай. Прости мой лай собачий.

РАСПЯТИЕ

Господи! А Крест-то покореженный…
Как из проволоки – тело рукокрылое…
Так перед Тобой с душой стреноженной
Я стою, полна рыдальной силою.

Грязь пила – бездонными стаканами.
Отмывалась – шаек в банях не было!..
Господи, ну глянь очами пьяными –
Помолюсь Тебе из прошлой небыли.

Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:
“Сильных я люблю людей!..” – кричащему.
Помолюсь возлюбленному первому –
Мальчику сопливому, ледащему.

Помолюсь возлюбленному сотому –
Машинисту в том купе зашторенном,
Что на блюде мед разрезал сотовый,
Чьи ладони пахли “беломориной”…

Обовью власами ноги, мытые
Лишь слезами, вдосталь исструенными:
Пулею и миною убитого,
Чохом и навеки погребенного…

Господи! Сколь отпустил страдания!
Я перед тобой – живая женщина.
Наконец-то дождалась свидания.
Наконец с Тобою я обвенчана.

И, дрожа, – вот руки обвиваются
Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…
Как по-человечьи называется
Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!