Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Я атом мыслящий в пространстве
Пустыни жуткой мировой,
Я лучик Божий, что от странствий
Поник обугленной главой.

Вулкан я со словесной лавой,
Текущей в синюю волну
По пеплу истины лукавой,
Клонящей к гордости и сну.

Во время грозных извержений
Во мне мой праотец Орфей
И столько вещих откровений,
Что создается и без фей

Мир ирреальный, настоящий,
Каким он должен в слове быть,
Чтоб каждый, божество таящий,
Нашел в нем Ариадны нить.

Как хорошо себе казаться
Всем, всем, но только не собой,
В лучах полуденных купаться
Хотя бы жалкой мошкарой,

Гонимой ласточкой стрельчатой;
Иль перепончатою мышкой
В шубеночке своей мохнатой,
Живущей у меня под вышкой.

А если показаться тучей
Себе гремящей грозовой,
Иль на море волной могучей
С жемчужной, буйной головой,

Иль парусным в лазури бригом,
Дробящим свежую волну, –
То чистым, вдохновенным мигом
Я Божью б искупил вину.

И эта мне дана способность:
По временам не быть собой,
При жизни уходить в загробность,
Быть шелковистою травой,

Быть птицей, атомом, пылинкой,
Межмирья сказочным лучом,
Волнами движимой песчинкой,
Душою, вхожей в Божий Дом.

Лазурь бессменная,
Лазурь глубокая,
Лазурь атласная!
Люблю я вечное,
Как ты безбрежное,
Как ты бесцельное,
Как ты духовное,
Цветами полное,
Цветами звездными,
Как ты поэтами
Лишь выразимое!
Тебя уж с детства я,
Теперь далекого,
Стремился выразить
В Поэме Хаоса,
В лице Создателя,
В лице Спасителя,
В лице тревожного
Поэта Демона!
Тебя бессменно я
Молил о ясности
Сознанья бедного,
Сознанья атома
С лучом Создателя
И вдохновением
Подчас Спасителя.
Тебя, лазурная
Обитель Вечности,
Любил любовью я
Всегда пророческой
Поэта, нищего
Душой и родиной!
В тебе, далекой, я
Живу мечтанием,
В тебе летаю я,
Как тучи вольные,
Как птицы малые,
Как солнце красное,
В тебе исчезну я,
Наверно, завтра же,
Отчизна синяя,
Отчизна звездная!

Невольники мы все и эремиты,
Другой судьбы не отыскать нигде.
Земля, невольница своей орбиты,
Бежит на солнца пламенной узде.
Невольники моря и океаны,
Бушующие по лицу земли,
Налитые в гранитные стаканы,
Хоть утопить в их власти корабли.
Невольники полей и склонов горных
Могучий дуб и крохотный цветок,
И умирают все они покорно,
Как кружевной, трехдневный мотылек.
Невольники мы все и эремиты
Среди задымленных острожных стен,
И двери нам к безбрежности закрыты,
Пока земной не прекратится тлен.
1938

Лежу в траве, гляжу в лазури
Небесной призрачный покров.
В душе предчувствованье бури
И слабое шуршанье слов.
Вокруг колосья и букашки,
Головки пестрые цветов,
Чириканье незримой пташки
И песни жнущих мужиков.
Стекло небесное на солнце,
Как вышитое кимоно
На стилизованном японце,
Блестяще, змеями полно
Таинственными, и волнует
Опять несказанно оно:
Безбрежное в нем сердце чует,
Распахнутое тайн окно.
Чем дольше смотришь, тем неясней
Становится сплетенье дум,
Тем ощущение прекрасней,
Тем родственней зеленый шум
Колосьев, цветиков, букашек,
Тем незаметней диссонанс
Меж щебетаньем резвых пташек
И мной, уже вошедшим в транс
Слияния с подножным миром...
Еще мгновенье – нет меня
С сомненья вечного вампиром,
Нет мысли жертвенного пня.
Я колос, пьяная цикада,
Я раскаленный солнца луч,
Я соловьиная рулада,
Я кружево полдневных туч.

Море звуков, звуки моря,
Бездна горя, горе бездны!
Все на свете бесполезны
Противленья: с небом споря,
Только обжигаешь крылья,
Только падаешь всё ниже
И с сознанием бессилья
Убеждаешься, что ближе
Пораженье, чем могло бы
Быть оно без мятежа.
Что в твоей бессильной злобе?
Каждая в степи межа,
Каждое движенье сошки
Погребет таких, как ты!
Стой же тихо у дорожки,
Как безвестные цветы,
Тихо грей на солнце кудри,
Серебристые давно,
Соблюдая принцип мудрый:
Жизнь и смерть, не всё ль равно?
Жизнь – начало только смерти,
Смерть – начало только жизни,
Каждый в центре душеверти
Плачет на своей же тризне!

Как страшно ночью просыпаться
С закрытым наглухо окном
И в полном мраке убеждаться,
Что жизнь – непостижимый сон.
Слышны шаги во мраке, стоны,
Шуршание незримых крыл,
Хоть знаешь: Божьих легионов
Уже давно и след простыл.
Лежишь, и камень стопудовый
К постели прижимает грудь,
И хлыст свистит в мозгу суровый,
Усугубляя в сердце жуть.
Скорее света! Хоть лампаду,
Хоть крохотного светлячка,
Хоть ноктилюку, чтоб, по аду
Блуждая, видеть хоть слегка.
Скорее солнца лучик алый,
Последний самый пред концом,
Побагровевший, запоздалый,
Над моря бархатным ковром!
Нет, лучше в полуночном страхе
Прижаться к другу своему,
Что рядом, как и ты на плахе,
Склонившись к сердцу твоему,
Застыл, как ангел твой хранитель,
И спящих глаз его на миг
Вообразить себе обитель,
Где целый мир небесных книг
Сокрыт в Скрижали Голубиной,
Где тот зеленый луч сокрыт,
Что мир исподний и вершинный
Когда­нибудь соединит.

Когда закрыты жалюзи,
А море плещется вблизи,
На кельи белом потолке,
Как на поблекнувшей щеке,
Веселый пляшет хоровод
От серебристых этих вод.
Игривые такие тени
Там мечутся вокруг без лени,
То вниз, то вверх, то впрямь, то вкось,
Без ритма, этак на авось.
И весело мне просыпаться
И чем­нибудь себе казаться
Под их беззвучный милый танец,
И на лице моем румянец
Зажжется от желанья жить.
Увы! недолга эта прыть:
На солнце облако найдет,
И танец бликов вдруг пройдет,
Пройдет бесследно, как у нас
Проходит поколений час.

Напротив моего окошка
Стоит багровая стена,
Где черная, как уголь, кошка
На ржавом желобе видна.
Румянцем осени покрыта
Та стенка уж недели три
И капельками маргерита,
Блистающими в час зари.
Но лихорадочная краска
Недолговечна на камнях,
Она – стыдливая лишь маска
И догорит уже на днях.
То престарелых винограда
Зубчатых листьев смертный жар,
То похоронного парада
Уже трагический пожар.
Рубины, жаркие гранаты
Покрыли сочный малахит:
Как венецейские брокаты,
Узор причудливый горит.
Ковров пышней Шехерезады
Едва ль касалася пята,
Атласа радужней наяды
Едва ль холодные уста.
Как эти листья, и поэта
Тысячегранная душа,
Вся пламя, вся потоки света,
Что проливаются спеша.
Порывы ветра и тумана
Слепые, гнойные зрачки
Гасят то пламя неустанно
Волной безвыходной тоски.