Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Умирают слепые у нас трубадуры
На несчастной, кровавой Украйне,
Не услышать из рокота скорбной бандуры
Нам священные прадедов тайны.

Не расспрашивай, детка, зачем на Украйне
Православной теперь преисподня
И бесчинствуют всюду безбожные Каины, –
Это воля, должно быть, Господня.

Расскажу тебе лучше, как померли двое,
Двое нищих в степи кобзарей.
Величавее участь навряд ли и в Трое
Была роком сраженных царей.

Это в лютую зиму двадцатого рока
Приключилось в голодной степи.
Два седые и дряхлые ползли пророка,
Беспризорны и оба слепы.

Бесполозен, уныло­волнист и безбрежен
Был покров на земной плащанице.
Разгромленный за холмами спрятался Нежин,
И зловещие черные птицы,

Воронье всё да галочье, каркали жутко
На свистящих ивовых метелках,
Да метелицы их покрывали для шутки
Покрывалом в ледяных иголках.

Далеко до Ильи, до святого Миколы,
Как до гроба Господнего пальмы,
Запорошены тропы, сады, частоколы,
Замирают заветные псальмы.

И лампаду рассеянной братьи Христовой
Обнищалый убрал монастырь,
Обессиленный жизнью голодно­суровой,
Их покинул малыш­поводырь.

Но идут они, жалкие, старые шляхи
Позабытые ищут клюкой,
И давно уж под рваною свитой рубахи
У них нет и котомки с мукой.

Были люди приветливей в годы Мамаевы,
Милосердней был лютый Батый,
И теперь уж не слушают псальму Почаева
И про Лазаря голос святый.

Без надежды идут они третии сутки
К златоглавого Киева Лавре.
Ни жилья, ни дымка, ни чугунки погудки,
Только ветер бряцает в литавры,

Да над павшей кобылкой орлы­чернокрыльцы
С клокотаньем снимаются в танце,
Да клыками блестящими в пенистом рыльце
Заскрежещут волки­сироманцы.

И идут они тихо, и плачут неслышно,
На щеках замерзает слеза,
И спивают всё громче, чтоб слышал Всевышний,
И рыдает в сугробах кобза.

Надвигалась на вечную ночь псалмопевцев
И земная, недолгая ночь,
И присели они у шелковых деревцев,
Побросав свои торбочки прочь.

И запели они, на бандуре играя,
Выгравая земную печаль,
И забыли про горе и голод, спивая,
И про путь в бесконечную даль.

И как солнце громадное с черной звездою,
На груди их сияли кобзы,
И алмазной была перевита слюдою
Борода их от горькой слезы.

А метелицы с облаков черных ромашки
Обрывали, пушистые, белые,
И на рваные свиты соткали рубашки
И на руки их обледенелые.

И сидели они, как святые из мрамора,
И недвижными стали персты,
Только души неслися их вещие за море,
Далеко от последней версты.

Уносились на паперть они белоснежную
Иисусова монастыря,
Где когда­то душа зародилась безбрежная,
До неволи земной кобзаря.

Только пальцы зачем­то стеклянные вьюги
Пробегают еще по струнам,
И таинственный из­за серебряной фуги
Слышен голос, понятный лишь нам.

И всё выше вздымались по степи сугробы,
И еще не погасла заря,
Как навеки сокрылись в алмазовом гробе
Два прозревших в раю кобзаря.

Окровавленные закатом крыши.
Малиновый по холмам воротник.
В оранжевой эмали реют мыши,
И где­то песен плещется родник.

Ave Maria слышится всё тише,
И далеко умчался мой двойник,
Ракетою взвивается всё выше
Он в бездну синюю, – а я поник.

Я с сердцем, беспощадно сжатым в клещи,
Сижу, в безбрежность устремляя взор,
И кажется мне в раскаленной пещи

Уже сгорающим земной позор,
И голос родины, такой зловещий,
Не слышится из­за потухших гор.

Меж пиний почерневшими кораллами
Аквамарины дремлющих долин.
Меж сердоликами червонно­алыми
Пылающий спускается рубин.

И тихо­тихо черными кинжалами
Грозятся кипарисы у вершин.
Цикады оглашенными хоралами
Царя мирских напутствуют глубин.

Ты руку подняла и, тоже алая,
С восторгом вдруг произнесла: Смотри!
И мысль явилась у меня удалая:

В аграф, какой не видели цари
Микен, собрать сокровища немалые
Вечерней Эос. Вот они. Бери!

По синему разбрызгана брокату
Вселенной лихорадочная ртуть.
Луна посеребрила всё по скату.
Несут кого­то. Тени. Шепот. Жуть.

Кто почести оказывает брату,
Что свой последний совершает путь?
Ученики ль идут вослед Сократу,
Познавшему в Элизиуме Суть?

Нет, это прах безвестного колона
С тупым, неповоротливым мозгом,
Но перед тайною земного лона

Мы все склоняемся, как пред врагом,
Как дивная коринфская колонна
Под неуклюжим скифа сапогом.

Ты видела ль, как в рамочные соты
Заделывают выброженный мед
Амврозии мохнатые илоты?
Так, человека перезревший плод

На колумбария подняв высоты,
Ячейку цементует наш кустод.
Там мед душистый, символ красоты,
Здесь тлен земли непрошеных господ.

Но так ли это? Глянь! Над Camposanto
Причаливает облачный челнок…
И вот уж за серебряные ванты

Душ обвивается живой венок,
И беспрерывные идут десанты
На Рая нежно зыблемый песок.

Что невесомей белоснежной шали,
Арахнэ сотканной в горах Ангоры?
Что дымчатей Louis Quatorze эмали
Иль Фрагонаровых фантасмагорий?

Что гармоничней кружевной детали
В подножном мире услаждает взоры?
Что в зарубежные уносит дали
Скорей Мойсея заповедной торы?

Глянь в час заката в книгу голубую
Развернутых в полудремоте гор!
Ave Марийное в них аллилуйя!

Всё, всё забудь, страданье и позор!
Уста с устами слей для поцелуя,
В мистический влиясь вселенной хор!

Зелено­синий занавес из плиса
С волнистых гор угрюмой бахромой.
Мечи вознесенные кипарисов,
Кого­то поджидающих на бой.

Сияние алмазовых нарциссов,
Разбросанных с безумной щедротой.
Луна – серебряная абатисса.
Загадочность. Безмолвие. Покой.

Две тени по кладбищенской дороге
Ползут меж черной паутиной дрока,
Беседуя вполголоса о Боге.

И две души, два мировые ока,
Слиянные в божественной эклоге,
Уносятся далеко, так далеко!