Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Безжизнен лес. Прошлогодние ризы
Лежат вокруг пеленой желто­сизой
И под ногою шуршат, как черепья
Разбитых амфор или как отрепья
Кулис прогнивших торжественной сцены,
Где Смерти подвиг серел неизменный.
И снег лежит по прогалинам в балках,
Как саван в клочьях, и хриплые галки
Кричат кругом, и топор дровосека
Стучит везде, повергая без спеха
Окаменевших, недвижных и черных,
Как будто мертвых, как будто покорных.
Но колесница лучистая Феба
На днях три раза лазурное небо
Опоясала, и черная стая
Дроздов вернулась из дальнего края,
Где пела в гнездах у Гроба Господня.
И дрогнул лес, и без счета сегодня,
Из­под одежд перегнивших, негодных,
Поднялось ликов веселых, свободных,
Подснежников белоснежных, невинных,
Пролесочков голубых, темно­синих,
Которых страшные, смрадные трупы
Всю зиму грели, как будто тулупы.
И мы с тобою – такие пролески
На гробе страшном, последние всплески
Мечты погибшей, навеки, быть может,
Мечты, которой никто не поможет.
Отчизна, вера, народов равенство,
Свобода, братство, Христово блаженство,
Всё это, всё лишь такие черепья,
Всё это, всё почему­то отрепья.
И дай­то Бог до конца нам хотя бы
Стремиться вместе к лазурной Каабе
Святого неба, как эти пролески,
Свия любящую грудь в арабески!

Пока вакхического танца
Не утомляет душу прыть,
Нам берегов твоих, Палланца,
Жемчужно­сизых не забыть,
Где незабвенных трое суток
Ты в синей зыбочке своей
Для двух доверчивых малюток
Взметала пенистых коней,
Где без досадных диссонансов
Впервые Вечный Дирижер
В одном божественном кадансе
Слил жизни несогласный хор.

Жарко­розовые стены
Нависали у Лавено,
И зеркально­синий глаз
Свой серебряный экстаз
В неба голубые залы
Просветленно излучал.
Задымленные кораллы
Упоенных солнцем скал
Без вопроса, но серьезно
Отражаются в воде.
Домодоссолы лишь грозно
Синей не достать гряде
До мечтательного глаза,
Как у Богу обреченной
Катерины Бенинказа,
Содомой запечатленной.
Поскорее же на шканцы,
Ждет нас старый «Бернардин»,
Переправимся к Палланце,
Нынче я уж не один.
В волнах отразимся вместе
Мы, как древняя камея,
Остров покажу невесте
Я прелестный Борромея,
И средь стриженой аллеи,
Средь богов и нимф безруких
Поцелую я лилеи,
Вожделенные в разлуке.

Камердинеры в синих ливреях
Золотой подняли паланкин,
Кружевные накидки на шеях
У лазурных Нептуна детин.
Парики их напудрены пышно,
Церемонны они, как девицы,
Говорят, так чуть­чуть только слышно,
А проворны как хищные птицы.
Паланкин, как червонная рыбка,
Как остро заостренный палаш,
Рассекает жемчужную шибко
Мальвазию лазоревых чаш.
Дремлет тихая Isola Bella;
Алебастры и лапис­лазули,
Феерично слиясь в ее тело,
В час творенья как будто заснули.
Из эмали алмазные весла
Я сложил умиленно на борт,
Все земные я презрел ремесла
И надежнейший бросил я порт
За мечтателя титул неверный.
И сорвала мне жизнь венок,
И смеялися скалы и серны,
Не смеялся один лишь челнок,
Не смеялась и ты, моя Пери,
Над убогим своим женихом,
И раскрылися многие двери
Пред закованным в латы стихом.

Солнце раскаленное
В озеро бездонное
Закатилось.
Долгожданное,
Век незнанное
Сбылось.
Риз червонных
И червленых
Орнаменты,
Прошвы, ленты
У воскрылий
Снежных лилий
Альп склоненных,
Просветленных,
Блещут заревом великим,
Как в Палермо мозаики.
Синим, синим кашемиром
Божии покрыты нефы,
И повсюду барельефы,
Всюду вставлены метопы,
Где могучие циклопы
С кем­то бьются озлобленно.
Чисто, ясно, упоенно
Отражает глаз зеркальный
Бешеное аллилуйя
Солнечного поцелуя.
Небо сверху, небо снизу,
Лишь по дальнему карнизу
Гор виднеется едва
Дымчатая синева.
Небо в сердце, небо в пальцах,
Всюду алые шелка.
Вышивай скорей на пяльцах
Душу райского цветка!

На колени склоненный, в колени
Опустился я к тихой голубке,
И наитья предельного гений
Посетил нас в убогой скорлупке.
И в потоке червонном Данаи
Ослепительней не было блеска,
И видение Дантова Рая
Было скромною лишь арабеской
Перед тем, что в очах у невесты
Я в мгновение это прочел,
И испуганно Тайны с насеста
Разлетелись, как облачко пчел.
И сжимая горячие ручки,
И целуя блаженно уста,
Я вился, как атласные тучки
У вершинного где­то креста,
Я вился, изливаясь в любую
Из безбрежности звездных аорт,
И я душу имел голубую
И ликующий солнца аккорд.

Высокие тополи, рыцари важные
В заката золоченных латах,
На страже в червонных палатах
Степенно качаются с песнею шпажною.

Им истины плевелы чужды бумажные,
Истории сложной шахматы,
Моральной Голгофы стигматы, –
Их шелест и шепот – идеи закряжные.

Сомкнитесь, обстаньте! Я первенец Божий,
Стихии больной менестрель,
Я миг, на безбрежность творенья похожий.

Хрупка, паутинна свирель,
И дует и плюет сатир толсторожий
В души голубой акварель.

Исполинской крылатой гребенкой,
Как тяжелые, острые бороны,
Бороздят сине­черные вороны
Над убогой родимой сторонкой.

Бледно­сини, как глазки ребенка,
Колеи, что в лазури проторены,
Но вороньи кар­кар чуть повторены,
Как заноет опять под печенкой.

Эти черные в небе горланы,
Это жизни обыденной жуть,
Это красные в мелях баканы.

Чуть услышишь, под мышкою ртуть
Закипит, и раскроются раны,
И на солнце тогда не уснуть.

К беспредельности неба и к звездному чуду,
К многошумности моря, к ажурности трав,
Даже крайние розы в пути оборвав,
Я восторженным век свой недолгий пребуду.

К человека ж телесному, страшному блуду,
К аромату жестоких идейных отрав,
К всеизведавших грешных очей изумруду
Я останусь до смерти жесток и неправ.

Человек – омерзительная амальгама
Из угасшей в гниющей трясине кометы
И низверженных ангелов злобного гама,

Человек – марафонский посланец без меты.
И души не сложилась бы дивная гамма,
Если б в мир не явились зачем­то поэты.

Вчера в громадном терпеливом глазе
Измученной, худой, цыганской клячи,
Жевавшей мокрую солому в тазе
У низкого плетня убогой дачи,

Я отражался, как в хрустальной вазе,
Миниатюрный, созданный иначе,
С горами, лесом, тучами в экстазе,
Как иерогли/ф таинственной задачи.