Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Тем выше силой отвращенья,
Покрытый грязью, но живой,
Взлетаю в синие владенья
Я многострадной головой.

И только этот темно­синий,
Всё повторяющийся взлет
В неискрыленные пустыни
Мне исцеление дает.

И снова маятник священный,
Пророком зарываясь в грязь,
Кромешный ад без перемены
Пытается с пустыней в связь

Мистическим символом слова,
Примером девственным ввести,
Но на Голгофе всё готово:
Палач, нагайка и кресты.

Отец! Не забывай о сыне!
И маятник, сорвав с оси,
В Хаоса звездные пустыни,
В пустыни синие снеси!

Сегодня вдруг, впервые в этот год,
О страждущем опальном серафиме
С улыбкой грустной вспомянул Господь
И душу, потухающую в схиме,
Обрадовал цветами ледяными.

Засеребрились, засияли вдруг
В убогих рамах ледяные пальмы,
Акант, лилеи, бисер и жемчуг –
Эдема сказка, за которой вдаль мы
Мечтанья душ направили опальных.

Такою пальмою и ты, поэт,
Недолговечной на задворках жизни,
Засеребрясь на миг, во цвете лет
Уйдешь в ничто без горькой укоризны,
Оставив слов жемчужины для тризны.

Такие пальмы создаешь и ты
На загрязненных стеклах рам тюремных,
И вечности волшебные цветы
На миг склонятся к братьям тяжкошлемным,
Напоминая о садах надземных.

Я неуклонно, неизменно
Мечты вертящийся дервиш.
Меня кровавой переменой,
Меня ничем не поразишь.
И с экстатическою пеной,
Среди обуглившихся крыш,

Плясать я буду пред ковчегом
Иеговы вечной красоты,
Пред нерожденным человеком
Моей пророческой мечты,
Пока для вечного ночлега
Не отыщу опять кресты

Кладбища, где цементной плинты
Ладонь мой торопливый бег
Вдруг оборвет, где гиацинты
Посадит сторож из калек,
Где вспомнишь, наконец, что сын ты
Творца, убогий человек!

Любимый сын! В чаду похмелья,
Но творчески блюдя аршин,
Художника полишинеля
Он создал, – и любимый сын,
Очнувшись, узрел на постели,
Что он нелепый арлекин!

Да, да, я шут Творца вселенной,
Мечты нетленной корибант,
От непосильного согбенный,
Но волею почти Атлант,
И потому мечты нетленной
Тебе создался фолиант!

Моих восторгов побрякушки,
Моих эпитетов нектар,
Метафор и гипербол пушки,
И вдохновения пожар,
И рифмы милые гремушки
Скрывают, что нелеп и стар

Узор Твоих жилых угодий
И смысл головоломных рун,
Что всё мучительно в природе
И неприемлемо без струн,
Что без шута Твоей пагоде
И истуканам карачун.

Да, я, полишинель Иеговы,
Неизлечимый мира сплин
Лечу символами, – и новый,
Всё новый будет арлекин
Белить красавице суровой
Гнилые щеки ... Дзинь, дзинь, дзинь!

К тебе я, нежной, белоснежной
И безбережной,
Прихожу,
Тебе я, тихой и великой,
Волшебноликой,
Расскажу
О том, как пели явь свирели
В родном ущельи,
Где княжу
Я словом тленным несомненно.
Склоня колена,
Нанижу
Я слов безглавых и лукавых
Жемчуг кровавый.
Покажу
Я в струйке алой, многопалой
Тебе кораллы
И рубин.
И ты без гнева, королева,
Из синя чрева
И пустынь
Хоть издалече мячик речи,
Расправив плечи,
Перекинь
Мне, трубадуру. – Брось лемуру
Свою бандуру,
Властелин!
И стань пророком синеоким,
Мечом жестоким
Обезглавь
Земли проказы: жизнь экстазы
Задушит сразу,
Как удав.
Оставь сирену, злобы пену
И яви стену,
Всё оставь.
На дне могилы стебель хилый
Оставь бацилле,
Возроптав,
А сам свободный в храм Господний
Корабль бесплодный
Переправь!

Часто, часто ураганы
У меня ревут в мозгу.
Чернокрылые бакланы,
На скалистом берегу
Раскаленных полушарий,
Прихотливый лабиринт
Клювом пьют, как шкипер старый
Одуряющий абсинт.
Но лишь медная кастрюля
Золотой прольет поток
Через тучи, как козуля
Из пещеры скок, скок, скок!
И двойные алебарды
Быстроногой нимфы гор
Из угрюмых гротов барда
Выметают этот сор.
И тогда уж постоянно
Тополь, острая как меч,
Наподобие экрана
Окружает мозга печь.
Тополь в пепельной рубашке,
Не стыдливая и без,
И под листья стаи пташек
К ней спускаются с небес.
Там воробушка мохнатый,
Чижик­пыжик, чик­чирик!
Там и ласточки стрельчатой
Иже херувимский крик!
Крики, визги, ликованье
Брызжут к синим небесам,
Но рыдает от страданья
Растекающийся храм
И в помятые подушки
Погружает купола.
Но усердные пичужки
Зачирикают дотла
На престоле ларчик гостий,
Кубок крови пролитой…
Погоди же, на погосте
Будет и тебе покой!

Купол серебристо­синий
На Атлантах распростертых.
Серебристо­свежий иней
Окаймляет натюрморты:
Тын и теплый стог соломы,
В кольях черных огород,
И мужицкие хоромы,
И оглобли у подвод.
Иней стелется по сизой
Горных великанов коже,
И деревья, как маркизы,
Как сановные вельможи,
В перепудренных, кудрявых,
Церемонных париках,
В сочетаниях лукавых,
На шелковых каблуках,
В шаловливом минуэте
Извиваются на лоне
Синих холмов, где в карете
Золоченой и в короне
Древний, самый древний в мире,
Едет золотой король.
И вокруг него всё шире
Копья блещут и пароль,
Светом брызжущий, несется,
Пронизая всё вокруг,
Как пронзает тьму колодца
Златом шитая хоругвь.
Только холодно и жутко
Мне в оранжерейной клетке,
И серебряные шутки
За оранжевые ветки,
За кусочек неба синий,
Синий, синий, италийский,
Я отдал бы этот иней,
Эти жемчужные низки!

Море! Лазурное море, поведай,
Было ль когда ты счастливою Ледой,
Грудию синей поило ль Зевеса,
Жемчугом уст распахнуло ль завесу
Мантии звездной безбрежного Бога,
Лилось, струилось ли Млечной Дорогой?

Нет, никогда бирюзовые длани
Виться не смели по Божьему стану,
Нет, никогда сладострастные груди
Ласки не ведали звездного чуда,
Нет, никогда необъятность вселенной
Ты не забрызжешь соленою пеной!

Я же, вселенной и радость и мука,
Жалкая в пене твоей ноктилюка,
Атом незримый в голодном планктоне,
Солнечноликим Зевесом на троне
Часто бываю, и нежная Геба
Кубок нектара дает мне в Эребе.

Море лазурное! Дланью конечной
Ты не обнимешь Тропы этой Млечной!
Я же в любовь осимволил безбрежность,
В девушки чистой невинную нежность.
Вот почему до последних завес
Обнял вселенную смертный Зевес!